Все повести и рассказы Клиффорда Саймака в одной книге
Шрифт:
— Да, надо полагать...
— Она умирала так тяжко,— сказал он. Сидя на осеннем солнышке, он кивал самому себе, и было почти слышно, как его память бродит по пространству этих пятидесяти лет. На какое-то время, я уверен, он вообще забыл о моем существовании, но потом продолжил, обращаясь более к себе, чем ко мне: — Сиделка рассказывала странную штуку. Наверное, ей просто привиделось. Она же, сиделка, очень устала...
— Да, я слышал краем уха,— подбодрил я старика.
— Сиделка вышла на минутку, а когда вернулась, то клянется, что в комнате кто-то
— Ее комната была вон там,— Я показал на дом.— Помню, несколько лет назад...
Старик хмыкнул, поймав меня на неточности.
— Ошибаешься, сынок. Ее комната была угловая, вон наверху...
Он неспешно поднялся с тачки и снова взялся за грабли.
— Приятно было побеседовать,— сказал я.— У вас такие красивые цветы. Не возражаете, если я поброжу здесь и погляжу на них?
— Почему бы и нет? А то через недельку-другую их прихватит морозом...
Я испытывал ненависть к себе за то, что приходилось делать, и тем не менее поплелся по дворику, притворяясь, что любуюсь цветочками, а на самом деле подбираясь поближе к углу, на который он указал. Под окном росли петунии, и вид у них был довольно жалкий. Я присел на корточки, притворяясь, что они привели меня в восторг. Восторга я не испытывал, просто высматривал какое-нибудь свидетельство, что кто-то выпрыгнул из окна.
Сам не ожидал, что найду такое свидетельство, однако нашел.
На клочке обнаженной земли в том месте, где петунии уже отцвели, был отпечаток ноги — ну, может быть, не ноги, но так или иначе отпечаток. Он выглядел как утиный след — с той только разницей, что утка, оставившая такой след, должна была вымахать ростом со здоровенного пса.
Не вставая с корточек, я уставился на этот след, и по спине у меня поползли мурашки. В конце концов я встал и двинулся прочь, принуждая себя идти медленно, в то время как каждая клеточка тела требовала — беги!
Выйдя за ворота, я и впрямь побежал. Побежал что было сил. И когда добрался до ближайшего телефона, в аптеке на углу, то сперва посидел в кабинке, чтоб отдышаться, и только потом позвонил в отдел городских новостей.
— Что у тебя? — прорычал Пластырь.
— Сам не знаю,— чистосердечно ответил я.— Может, и вовсе ничего. Кто был врачом миссис Клейборн?
Он назвал мне имя. Тогда я еще спросил, не известно ли ему имя сиделки, а он в ответ осведомился, какого черта я себе думаю и как он может это знать, так что осталось лишь повесить трубку.
Я отправился к врачу, который меня вышвырнул. Потратил полдня, разыскивая сиделку, а когда разыскал, она меня тоже вышвырнула. Так что целый день пошел псу под хвост.
Когда я вернулся в редакцию, близился вечер. Пластырь накинулся на меня с порога:
— Добыл что-нибудь?
— Ничего,— ответил я. Не было никакого смысла рассказывать ему об отпечатке под окном. Да я и сам к тому времени начал сомневаться,
— Слушай, до каких размеров может вырасти утка? — спросил я у Пластыря, но он только зарычал на меня и уткнулся в работу. Тогда я раскрыл журнал записи заданий на странице, отведенной под следующий день. Он таки опять всучил мне фонды призрения, а еще: «Встретиться с д-ром Томасом в унив-те — магнетизм». И я поинтересовался: — А это что такое? Вот это, про магнетизм?
— Мужик корпит над этой петрушкой много лет,— пробурчал Пластырь,— Мне сообщили из надежных источников, что у него там что-то наклевывается...
Опять «надежные источники»! А по сути такой же туман, как и большинство любезных ему «жареных» тем.
Кроме того, терпеть не могу брать интервью у ученых. Чаще всего они порядочные зануды, склонные смотреть на газетчиков свысока. А ведь девять газетчиков из десяти зарабатывают, как этим умникам и не снилось, и на свой манер выкладываются не меньше их, однако не разводят вокруг себя невразумительной говорильни.
Заметив, что Джо-Энн собирается домой, я придвинулся к ней и спросил, чем обернулось ее задание.
— У меня, Марк, осталось странное чувство,— сказала она.— Давай выпьем, и я с тобой поделюсь...
Мы отправились в бар на перекрестке и заняли столик подальше от входа. К нам тут же прилип бармен Джо и стал жаловаться на упадок в делах, что было на него не похоже:
— Если б не вы, газетчики, я б уже закрылся и пошел домой. Мои завсегдатаи, наверное, именно так и сделали. Сегодня уж точно никто не зайдет. Хотя что может быть противнее, чем идти с работы прямо домой? Как по-вашему?
Мы ответили, что и по-нашему так, и в знак того, что он ценит сочувствие, он даже протер нам столик, чего тоже почти никогда не делал. Потом он принес нам выпивку, и Джо-Энн принялась рассказывать мне про старушку, отметившую свой сотый день рождения.
— Это было ужасно. Она сидела посреди гостиной в качалке и знай себе качалась взад-вперед, взад-вперед, тихо, учтиво, как умеют только старушки из почтенных семей. И притом она была рада мне и так светло улыбалась, знакомя меня со всеми подряд...
— Очень мило! И много было народу?
— Ни души.
Я поперхнулся глотком.
— Но ты же сказала, что она тебя знакомила...
— Знакомила. С пустыми стульями.
— Боже правый!
— Все ее гости давно умерли.
— Слушай, выражайся яснее!..
— Она сказала: «Мисс Эванс, познакомьтесь, пожалуйста, с моей старинной приятельницей миссис Смит. Она живет на нашей улице, совсем рядом. Хорошо помню день, когда она стала нашей соседкой, это еще в тридцать третьем. Тяжелые были времена, можете мне поверить...» И продолжала щебетать, понимаешь, как обычно щебечут старушки. А я стою как дура, смотрю на пустые стулья и не понимаю, как тут поступить. И, Марк, не знаю, права я была или нет, но я сказала: «Здравствуйте, миссис Смит. Рада с вами познакомиться». И представляешь, что случилось потом?