Все повести и рассказы Клиффорда Саймака в одной книге
Шрифт:
— Говорят, — продолжала Мэри, — что Конец наступит вскоре после Грохота. Звезды перестанут кружиться и остановятся на черном небе, и это будет верным признаком того, что Конец близок.
«Конец чего? — подумал Джон, — Нас? Или Корабля? Или самих звезд? А может быть, Конец всего — и Корабля, и звезд, и великой тьмы, в которой кружат звезды?»
Он содрогнулся, когда представил Конец Корабля или людей, — не столько из-за них самих, сколько из-за того, что тогда придет Конец и замечательному, так хорошо придуманному, такому размеренному порядку, в котором они жили. Просто удивительно; ведь людям
В коридоре послышались торопливые шаги, возбужденные голоса, и кто-то забарабанил в дверь, крича:
— Джон! Джон! Звезды остановились!
— Я так и знала! — воскликнула Мэри, — Я же говорила, Джон. Все так, как было предсказано.
Кто-то стучал в дверь.
И дверь была там, где она должна была быть, там, где ей полагалось быть, чтобы через нее можно было выйти прямо в коридор, вместо того чтобы подниматься по лестнице, теперь бесцельно висящей на стене, которая раньше была полом.
«Почему я не подумал об этом раньше, — спросил он себя, — Почему я не видел, что это глупо: подниматься к двери, которая открывается в потолке? А может быть, — подумал он, — так и должно было быть всегда? Может быть, то, что было до сих пор, было неправильно? Но значит, и законы могли быть неправильными…»
— Иду, Джо, — сказал Джон.
Он шагнул к двери, открыл ее и увидел: то, что было раньше стеной коридора, стало полом; двери выходили туда прямо из кают, и взад и вперед по коридору бегали люди. И он подумал: теперь можно снять лестницы, раз они не нужны. Можно спустить их в конвертор, и у нас будет такой запас, какого еще никогда не было.
Джо схватил его за руку и сказал:
— Пойдем.
Они пошли в наблюдательную рубку. Звезды стояли на месте.
Все было так, как предсказано. Звезды были неподвижны.
Это пугало, потому что теперь было видно, что звезды — не просто кружащиеся огни, которые движутся на фоне гладкого черного занавеса. Теперь было видно, что они висят в пустоте; от этого дух захватывало, начинало сосать под ложечкой. Хотелось крепче схватиться за поручни, чтобы удержаться в равновесии на краю головокружительной бездны.
В этот день не было игр, не было прогулок, не было шумного веселья в зале для развлечений. Везде собирались кучки возбужденных, напуганных людей. Люди молились в церкви, где висела самая большая Священная Картина, изображавшая Дерево, и Цветы, и Реку, и Дом вдалеке, и Небо с Облаками, и Ветер, которого не было видно, но который чувствовался. Люди убирали и приводили в порядок на ночь каюты, вешали на место Священные Картины — самое дорогое достояние каждой семьи, снимали лестницы.
Мэри Хофф вытащила Священную Картину из кучи обломков на полу. Джон, стоя на стуле, прилаживал ее к стене, которая раньше была полом, и размышлял, как это случилось, что каждая Священная Картина немного отличается от другой. Это впервые пришло ему в голову.
На Священной Картине Хоффов тоже было Дерево, и еще были Овцы под Деревом, и Изгородь, и Ручей, а в углу — несколько крохотных Цветов. Ну и, конечно, Трава, уходившая вдаль до самого Неба.
Когда
А он спешил: неожиданная для него самого необыкновенная торопливость, как сильная рука, толкала его вперед.
Он старательно притворялся, будто ничего не делает, просто убивает время. И это было легко, потому что он только это и делал всю жизнь; и никто ничего другого не делал. За исключением тех — счастливцев или неудачников, — у которых была работа, переданная по наследству: уход за скотом, за птицей или за гидропонными оранжереями.
«Но большинство из них, — думал Джон, медленно шагая вперед, — всю жизнь только и делали, что искусно убивали время. Как они с Джо, с их бесконечными шахматами и аккуратной записью каждого хода и каждой партии. Многие часы они проводили, анализируя свою игру по этим записям, тщательно комментируя каждый решающий ход. А почему бы и нет, — спросил он себя, — Почему не записывать и не комментировать игру? Что еще делать? Что еще?»
В коридоре уже никого не было и стало темнее, потому что здесь горели редкие лампочки. В течение многих лет лампочки из коридоров переставляли в каюты, и теперь их здесь почти не осталось.
Он подошел к наблюдательной рубке, нырнул в нее и притаился, внимательно осматривая коридор. Он ждал — а вдруг кто-нибудь станет следить за ним, — хотя и знал, что никого не будет; но все-таки вдруг кто-то появится — рисковать он не мог.
Однако позади никого не было, и он пошел дальше, к сломанному эскалатору, который вел на центральные этажи. И здесь тоже было что-то новое. Раньше, поднимаясь с этажа на этаж, он все время терял вес, двигаться становилось все легче, он скорее плыл, чем шел к центру Корабля. На этот раз потери веса не было, плыть не удавалось. Он тащился, преодолевая один неподвижный эскалатор за другим, пока не миновал все шестнадцать палуб.
Теперь он шел в темноте, потому что здесь все лампочки были вывернуты или перегорели за эти долгие годы. Он поднимался на ощупь, держась за перила. Наконец он добрался до нужного этажа. Это была аптека; у одной из стен стоял шкаф для медикаментов. Он отыскал нужный ящик, открыл его, сунул туда руку и вытащил три вещи, которые, как он знал, были там: Письмо, Книгу и лампочку. Он провел рукой по стене, вставил в патрон лампочку; в крохотной комнате зажегся свет и осветил пыль, покрывавшую пол, умывальник с тазом и пустые шкафы с открытыми дверцами.
Он повернул Письмо к свету и прочел слова, напечатанные на конверте прописными буквами: «ВСКРЫТЬ В СЛУЧАЕ КРАЙНЕЙ НЕОБХОДИМОСТИ».
Некоторое время он стоял в раздумье. Раздался Грохот. Звезды остановились. «Да, это и есть тот случай, — подумал он, — случай крайней необходимости. Ведь было предсказано: когда раздастся Грохот и звезды остановятся, значит, Конец близок. А когда Конец близок, это и есть крайний случай».
Он держал Письмо в руке, он колебался. Если он вскроет его, все будет кончено. Больше не будет передаваться от отца к сыну ни Письмо, ни Чтение. Вот она — минута, ради которой Письмо прошло через руки многих поколений.