Все, способные держать оружие… Штурмфогель (сборник)
Шрифт:
Надо было просто продержаться до тех пор, когда кто-нибудь не придет на помощь.
Противник тоже это понимал. Он давил, давил, давил всем весом, сотня его килограммов сошлась в одной точке – на острие клинка. И эта точка, спустившись немного вниз, дрожала около шеи Штурмфогеля. А потом все исчезло. Штурмфогель встал, ноги его тряслись. Все вокруг было в каких-то немыслимых кровавых ошметках. Перед ним стояла Хельга. По ней стекала кровь.
– Из… вини…
Штурмфогель махнул рукой. Рука была в крови. Он весь был в крови. Вся кровь, что билась в жилах противника, оказалась на нем. Штурмфогель шагнул вперед, наклонился…
Полковник
– Папа… – прошептали сзади; Штурмфогель не посмел обернуться.
Но тот, кого полковник вольно или невольно прикрыл, защитил своим телом, мычал и ворочался, совершенно невредимый. Как и на Штурмфогеле, на нем была только чужая кровь.
Штурмфогель стянул с его головы черный мешок.
– О боги, – сказал он; голос подпрыгнул. – Еще и ты.
Аквитания, крепость Боссэ. 6 марта 1945.09 часов
А вот в это Эйб не поверил!..
Девушка была еврейкой. Она никак не могла работать на СС. Поскольку «Факел» – один из отделов этого преступного синдиката убийц. Эйб мог поверить во что угодно – и даже в то, что Дрозд добросовестно ошибается, – но никак не в такой выверт естества.
И в то же время…
Нет, сказал он сам себе твердо. Это какой-то новый хитрый маневр Дрозда. Он что-то замышляет. Хочет подсунуть нам какую-нибудь свою креатуру, поскольку знает, что без девственницы мы сквозь единорогов не пройдем. Да, скорее всего, так. Значит, и это лишь дополняет общую картину: нами хотят украсить поле битвы. Да, конечно. И славные партизаны-маки, спасшие американскую делегацию. Или французскую. Или еще какую. Или даже немецкую… да, спасшие немецких миротворцев… этакий символ окончания войны…
Все это по большому счету не укладывалось в голове.
Абадон, повторил он про себя, как заклинание. Абадон.
Ребята подгоняли на себя эсэсовскую форму, шагали по двору, салютовали. Ни хрена не похоже, подумал Эйб, и никогда не научиться нам так ходить и так держать себя… разгильдяи.
Но он знал, что идут они не на строевой смотр и что никто их там за настоящих немцев принять вовсе не должен…
Хорватия, 8 марта 1945.09 часов 30 минут
Может быть, это не то место? Гуго еще раз сверился с картой, предусмотрительно разысканной на яхте. Какой-то дерьмовый полурусский язык… Да нет, место то самое. Характерный изгиб реки, гора, перекресток дорог, часовня, оливковая роща на низком обрыве, ферма… Правда, от фермы осталось лишь пожарище, черная печь с косо обломленной трубой да остов старинного трактора на железных гребенчатых колесах. Костры Гуго разводил именно там, неподалеку от пожарища, в довольно глубоких ямах, вырытых неизвестно для чего – чтобы сверху было видно, а от леса – не было. Но никто там и не пролетал над ними…
Этот день и эту ночь придется провести здесь же, в детской игрушечной землянке, частично вырытой в глиняном откосе, а частично сплетенной из лозы и хвойных веток; он набрел на нее каким-то чудом, а может, волчье чутье вывело, землянку не разглядеть и с десяти шагов… но если «шторх» не прилетит и на следующую ночь, придется возвращаться к яхте и хоть под парусами, а плыть на запад, в Италию, – и там сдаваться американцам. Потому что это лучше, чем попасть здесь в руки четников или партизан-коммунистов.
Может быть, Джино думает иначе… вот он сидит, молча глядя перед собой, обхватив руками колени…
Первоначальный
Это сколько же прошло?..
Два дня…
А кажется – месяц.
– Только не притворяйся, – сказала Эрика. – Я запрещаю тебе притворяться, слышишь?
Гуго молчал.
– Я не знала, что будет так тяжело, так трудно. Понимаешь? Я знала, что ты меня разлюбил, но я не знала, что об этом так трудно слышать. Я тебе надоела. Скажи, что я тебе надоела. Не лги. Я запрещаю тебе лгать мне. Лги другим своим бабам, а мне не смей. Ты мной пресытился и больше не хочешь? Или дело в чем-то другом? Да, в другом. Ты вздрогнул, и я поняла. Это она, та толстожопая стерва? Скажи, что да. Не молчи, слышишь? Я так не могу больше…
– Да, – сказал Гуго. – Это она.
– Я понимаю тебя. В другое время я сама отправила бы тебя к ней. Дала в руки веник из цветов и сказала: иди. Но сейчас… Посмотри вокруг. Посмотри на эти стены. Мы можем запереться здесь, выбросить ключ за окно и никого не пускать. Когда-нибудь все кончится, ведь правда? Тогда мы выйдем отсюда. Не может это долго продолжаться. А мы будем здесь, одни, и нас никто не найдет.
Это на весь день, в отчаянии подумал Гуго. Почему я ее не убил совсем?..
– Да, – сказал он.
– Ты думаешь, я заслужила такое отношение? Чем, скажи, ну чем? Тем, что давала только тебе? Я не горничная, которую можно трахнуть и отослать. Почему я тебя встретила, скажи? Почему? Вернее – за что мне это? И почему именно я? На тебя заглядывались другие – но ты хотел меня, скажи, ведь хотел? Тогда в чем же дело? Я не сварлива, не стара, у меня не сальная кожа, как у некоторых… Нет, я знаю, что ты ни при чем, ты ведь лишь плод моего воображения, как и все остальное вокруг, но все же – почему? Почему? Да, ты ни в чем не виноват, но ведь и я ни в чем не виновата! Почему бы нам не запастись терпением и не попробовать еще раз? Все можно решить, если захотеть. Ты думал, что если любишь меня, то имеешь меня? Но ведь это не так. Я – живая, пойми, я – живая. Я пыталась что-то делать с собой, чтобы стать хоть немного мертвой и холодной, как ты, но я не могла. Почему я люблю такого мертвого? Наверное, именно потому, что живая и теплая… и, может быть, есть еще надежда? Скажи, есть? Если ты скажешь, что есть, я буду жить.
– Есть, – сказал Гуго.
Арденнский лес., 8 марта 1945.10 часов
Как всегда, когда до начала операции оставалось меньше двенадцати часов, у Волкова начинала зудеть вся кожа. Больше всего не давали покоя голова, подмышки и промежность, все время хотелось почесываться, скрестись… не помогали ни баня, ни одеколон, ни всяческие присыпки. Да, это нервное. Ну и что?
У всех есть нервы. В конце концов.
Меньше полусуток…
Париж, 8 марта 1945.14 часов
– Ладно, Юри. – Штурмфогель похлопал Кляйнштиммеля по опущенному кругловатому плечу. – Тебя переиграли. Бывает. Он очень сильный игрок, этот Волков…
– Я никогда не прощу себе…
– Да перестань. Уже не осталось ничего, что ты способен был бы себе простить или не простить.
– …что подозревал тебя. Что…
– На моем месте мог оказаться каждый. Брось. Все. Все! Прожито и забыто. Хватит истерик. Ты мне нужен, Юри. Встряхнись.
– Да. Да, все нормально. Я слушаю. Говори.