Все ураганы в лицо

Колесников Михаил Сергеевич

Он вызвал начальника.

— Мы поселенцы, а не каторжане. Вы не имеете права держать нас здесь. Мы требуем немедленно перевести всех на поселение!

— А если я вас все-таки задержу до весны? Ха! Вам ведь не привыкать кормить тюремных клопов… Я постараюсь запомнить вашу фамилию, господин Фрунзе.

— Постарайтесь. Ваша-то фамилия нам хорошо известна. И мы постараемся, чтобы вас вспомнили в Петербурге.

— Вы угрожаете?

— Да, угрожаю. Даем вам на размышление два часа…

— После чего…

— После чего мы объявим голодовку.

— Глупости. Вы все дышите на ладан. Какая уж тут голодовка!

Начальник

тюрьмы ушел, насвистывая военный марш. Он-то был твердо уверен, что голодовка невозможна.

И вот на следующее утро в канцелярию вбежал растерянный помощник.

— Политические объявили голодовку! К ним присоединились уголовные… Они заявили, что признают Фрунзе старостой и над собой.

— Уголовные? Вы в своем уме?..

Да, ничего подобного не случалось за всю историю Александровского централа: уголовные объявили голодовку и проголосовали за политического. Это было уж чересчур.

«А ведь сообщат, сообщат в главное управление… — подумал начальник тюрьмы. — А время такое, что могут по головке не погладить. Поселенцы — ведь не каторжане. И как ему удалось подбить уголовных?.. Этак и тюрьму разнесут! Во всяком случае, если дело всплывет, вмешаются те самые, из Думы, потребуют наказания для меня. А то, чего доброго, совсем уволят. На фронт шагом марш!..» Он находился в растерянности. Наконец решил телеграфировать иркутскому губернатору. Губернатор ответил: «Немедленно разместить всех в близлежащих волостях».

Бой был выигран.

Потерпевший поражение начальник тюрьмы написал на Фрунзе пространный донос в департамент полиции. Иркутское жандармское управление взяло беспокойного поселенца под особый надзор. Всем жандармам вдруг стало ясно, что «очень, очень опасного» нужно снова упрятать в каторжную тюрьму.

Подполковник Иркутского жандармского управления Карпов пообещал губернатору:

— Я закую его в кандалы! Составить обвинение против него очень легко. Поверьте мне. Он не из тех, кто тихо предается меланхолии, очутившись в какой-нибудь Манзурке. Он поднимет всех ссыльных на ноги и, конечно же, постарается убежать. Но от меня он не уйдет.

Подполковник Карпов был человеком слова. Помимо гласного надзора в лице полицейских, жандармов и помощника начальника жандармского управления ротмистра Белавина он решил установить за Фрунзе и негласный надзор. Малейший неосмотрительный шаг «очень, очень опасного», и — снова кандалы, каторжная тюрьма.

А Фрунзе? Догадывался ли он, какую западню ему готовят? Разумеется. Он-то знал, что за организацию голодовки ему постараются отомстить.

Он сидел на бурятской двуколке рядом с другими ссыльными и смотрел во все глаза. Перед ним раскрывалась Сибирь. Та самая Сибирь, какую он знал только по очеркам Короленко. Ямщик, «из семейских», то есть из староверов, едва шевелил вожжами, он был угрюм, неразговорчив. Низкорослые лохматые лошадки шли шагом. Легко было убежать, так как ссыльных никто не охранял. Военный конвой остался в селе Оёк. Всю партию сопровождал единственный представитель власти — сотский, в обязанности которого входило развезти всех по селам. Но о побеге сейчас никто не думал. Нужно сперва отдохнуть, набраться сил, связаться с партийными товарищами из Иркутска, узнать у них, каковы виды на тайный выезд из Сибири, запастись документами, сбросить арестантский халат.

Стоял

золотой сентябрь. Полгода прошло с тех пор, как Фрунзе отправился в ссылку, а до места все еще не добрался. И теперь он думал о тех местах, где ему придется жить, и о том, как выглядит загадочное село Манзурка — конечный пункт его длительного путешествия.

Тайга!.. От самого этого слова веет чем-то необъятным. В тайге нет ярких красок, как на Тянь-Шане. Тона приглушены. Сизо-зеленое, бурое. Когда скрипучая двуколка поднимается на увал, то лиственничная тайга внизу, в падях, кажется верблюжьим пухом. Встречаются сосновые боры. Сосны стоят просторно, как в парке. На хвое дымчато-серебристый налет. На стволах натеки смолы. Под соснами — прозрачный сумрак. И снова — лиственницы. Они взбираются на сопки, опускаются в распадки, где нагромождения темно-серых морщинистых камней, где звенят прозрачные горные ключи.

По сторонам тракта — урманы, труднопроходимые пихтовые леса, опутанные косматым пепельно-серым мохом. Тут глухо. Даже буря не в силах всколыхнуть всю эту словно застывшую зеленую массу.

Иногда блеснет малиновый огонек — цветок кипрея. Фрунзе соскакивает с подводы, срывает цветок, а потом долго его рассматривает. Еще не умерла тяга к ботанике… Только сейчас он понял, до какой степени истосковался по природе.

Взять бы ружьишко — и в тайгу! Бродить, всем существом наслаждаться свободой… Где-то совсем поблизости, вон за той горной грядой, — священный Байкал. Есть тут шустрый соболек, полосатый бурундук, росомаха, косуля, рысь, колонок, красавец сохатый — да всего и не перечесть. Страна, во сне приснившаяся охотнику… Как давно он не охотился!

Нет, теперь-то в руки жандармам он не дастся! Отдышится, залечит чахотку — и айда в Москву, в иваново-вознесенские края!

Он упивался своей относительной свободой. Ни конвойных, ни надзирателей, ни тюремных стен. Непривычное состояние. Горизонты вдруг раздвинулись до бесконечности.

А вон на изволоке и Манзурка, большое сибирское село. Тесно прижавшиеся друг к другу пятистенные рубленые избы с крылечками, с широкими оконными проемами, амбары. В каждом дворе — кедр. Крона такого кедра покрывает целиком весь двор. Горластые петухи на заборах. Молодки с ведрами на коромыслах. Бородачи в плисовых штанах. Ходят, заложив руку под ремень.

Сразу видно: крепкое село. По улице тянутся обозы с солью, с чаем и другими товарами для золотых приисков на Лене. На север, на север, туда, в таежное безмолвие… Через Манзурку проходит тракт Иркутск — Качуг — Жигалово.

Фрунзе думает об этом Качуге, откуда, в общем-то, и начинается великий водный путь по Лене. Нужно в Качуг, очень нужно…

В Манзурке сотский оставил двадцать ссыльных. Пять из них, в том числе Фрунзе, сделались постояльцами высокой, дородной чалдонки Рогалевой.

Встретила она их молча и так же молча начала ставить большой самовар. Дочурка хозяйки оказалась куда приветливей. Она вежливо поздоровалась со всеми, прыснула от смеха, когда Фрунзе назвал ее стрекозой, и заявила, что собирается поступать в гимназию, да не знает, как это делается.

— Научим, — пообещал он.

Все они теперь находились под надзором местной полиции. Отлучаться из села, не поставив урядника или станового писаря в известность, не разрешалось. Но Фрунзе рвался в Качуг.