Все впереди
Шрифт:
Марка испугался и стал разглядывать свои ладони. Мозолей на них еще не было. Никогда еще не было мозолей на цыганских ладонях.
— Пускай будут, — засмеялся Марка. И не надел рукавиц.
Так дело и шло: впереди бульдозеры крушили лес, а позади оставалась уже готовая широкая дорога с гравийным покрытием и километровыми столбами.
Дело шло бы еще быстрее, если бы хватало гравия. Но его не хватало. Гравий возили медленно. Через час по чайной ложке, И приходилось курящим и некурящим очень часто устраивать перекур.
— Машин
— Машин хватает, — отозвался прораб, и усы у него при этом уныло поникли. — Вчера пять новых получили. Ездить некому. Водителей нет… И так уже за руль всех посажали, кто в детстве на велосипеде катался. Донюхается автоинспектор — большой будет разговор. Слава богу, что нюх у него до Джегора пока не достает…
Алексей покосился на Степана Бобро. Но Степан разговора этого, должно быть, не слышал, хотя и скреб лопатой гравий в двух шагах. Прилежно так скреб.
— Тащится один наконец… — увидел кто-то.
До того всем надоело ждать сложа руки, что каждый самосвал встречали уже не приветственными возгласами, а иными. Поминали кислое молоко, деревню-матушку и родителей того шофера.
— Да я что? — оправдывался на этот раз курносый шофер. — По такой дороге разве скорость возьмешь? К тому же чихает она у меня, самосвал…
— Я вот тебе чихну! — грозился прораб. — Ссыпай и поезжай скорее.
Курносый ссыпал. Что же касается «скорее поезжать» — это у него получилось не сразу.
Мотор и вправду простудно чихал, туберкулезно кашлял, обиженно фыркал и, пофыркав, дох. Курносый вылезал из кабины с заводной ручкой, влезал с ней обратно в кабину и опять вылезал. Попутно давал разъяснения:
— Я ж говорю — в капитальный ремонт надо. Чихает она, самосвал…
И ни с места.
А люди стояли, облокотившись о черенки лопат, и, может, подсчитывали в уме: на сорок или на шестьдесят пять процентов выполнят они сегодня норму из-за таких порядков с автотранспортом?
— Дали бы мне новую, из тех, что вчера получили, я бы вам с милой душой возил. Так ведь нет, не дают…
Машина в ответ на это чихала: дескать, правду говорит человек — не дают.
Степан Бобро положил лопату на землю и вразвалку, не торопясь, пошел к машине.
Он уверенно, одной рукой, поднял капот. Другой стал вывинчивать свечу: не первую, не четвертую, а именно вторую.
— Запасной свечи у меня все равно нету, — небрежно заметил курносый, следя за действиями Степана. Вроде бы он и сам отлично знает, что мотор барахлит из-за неисправной второй свечи, но вот, к сожалению, не оказалось запасной…
— Да? — посочувствовал Степан, разглядывая свечу. — А пакли клок найдется?
И, не спрашивая разрешения, полез в кабипу, разворошил сиденье. Похоже, что он разбирался не только в самих машинах, но и имел представление, где у шофера лежит пакля, где гаечный ключ, а где граненый стакан — так, на всякий
Степан поджег паклю и стал коптить свечу. Когда же она прогрелась, огонь притушил подошвой, а свечу начисто отер рукавом. И ввинтил туда, откуда вывинтил.
В кабину забрался с шоферским щегольством: первый шаг — на подножку, второй — на педаль. Теплая дрожь прошла от фар до кузова. Мотор больше не чихал и не кашлял — дышал.
— С капитальным ремонтом можно еще погодить, — поделился Степан с курносым своими впечатлениями. — Годика два.
И пошел прочь от машины, ни на кого не глядя. Подобрал лопату и заскреб гравий.
— Нет, не дам безобразничать! — взвизгнул прораб, и усы у него встали дыбом. — Не позволю! А ну, садись за руль…
— Не сяду, — хмуро отозвался Бобро. — Заставить не можете.
Но прораб подбежал к Степану и за рукав потащил его к самосвалу:
— Разве я тебя заставляю? Я тебя прошу — и только. Все тебя просят. А ну, садись без никаких разговоров!
Степан оглядывался исподлобья.
— Садись, изверг, садись, родной… Сейчас я тебе напишу бумажку — и получай машину. Какую хочешь бери!..
Прораб так разволновался, что вместо карандаша из-за уха вытащил трубку изо рта и трубкой намеревался писать. Но потом трубку сунул обратно и стал писать карандашом.
— Держи! Чтобы через час ты тут был с гравием. Ясно?
Самосвал развернулся круто, как волчок. Степан Бобро, весь рыжий и красный от растерянности, держал увесистые ладони на баранке, раскинув плечи во всю кабину так, что курносого притиснул к самой дверце.
Разворачиваясь, он высунул голову в окно и смущенно улыбнулся ему, Алексею.
Алексей поймал эту улыбку и стал махать Степану брезентовой рукавицей. Но, обернувшись, вдруг понял, что Степанова улыбка, оказывается, предназначалась не ему Алексею.
Она, оказывается, предназначалась Дусе Ворошиловградской, которая, распахнув глаза, смотрела вслед отъезжающей машине и тоже махала брезентовой казенной рукавицей.
Вечером тоже хватало различных дел.
Например, приехал магазин. Автобус. Сбоку в нем открывался широкий люк, и получался прилавок. Надо сказать, что в том разъезжем магазине много чего можно было купить. Там торговали и селедкой, и золотыми часами, и валенками, и халвой.
Алексей, правда, ничего такого покупать не стал, а купил только хлеба, свиной тушенки и тридцать пачек папирос — на целый месяц. Потом, поразмыслив, купил еще шоколадных конфет. Конфеты он вообще любил, но в детстве его как-то не очень часто конфетами баловали, в армии же солдатам сахар дают, а конфетами не кормят.
Степан Бобро купил патефон.
А Дуся Ворошиловградская купила в магазине-автобусе огромный оранжевый абажур с бахромчатым подолом.
— На что он тебе? — очень удивился Алексей. — Куда ты его в вагончике вешать станешь?