Все. что могли
Шрифт:
— Мужик ты, это факт. Но ведь нельзя тебе тяжести ворочать, — соглашалась и возражала Надя.
— Тебе тоже, когда ждала ребенка, это было запрещено, а глину месила, кирпичи формовала. Не должны же они без толку лежать.
— Страшно вспомнить, как зиму ожидали. Ничего, приладились, живем, — окидывала взглядом убогое жилище Мария Семеновна. — Потерпим еще. Ты бы только был здоров.
— Следующую зиму будете в теплой хате, — неуступчиво хмурился Ильин.
За несколько дней он разобрал старую порушенную кровлю, в ближайшем лесу нарубил и принес жердей. Выбрал из груды
— Слышь, Надя, все ближе граница, — называл он знакомые пункты, освобожденные нашими войсками в ходе боев.
Помнил слова военкома, что на них войны еще достанется досыта, но боялся опоздать. Хотелось знать, где воевал его полк. Но полки в сводках не упоминались. Даже армия, в составе которой воевал Днепровский полк, называлась нечасто. Было понятно, что она продвигалась в том направлении, где он вместе с Горошкиным партизанил, ему хотелось пройти по старым знакомым тропам.
Из Дубовки он написал Стогову, с нетерпением ждал весточки от него и от Горошкина. Но фронтовая почта не торопилась. Конечно, дело вовсе не в почте. Утешал себя, что не всегда среди боев есть время для письма. О том, что на войне с людьми всякое случается, старался не думать.
Когда пришла первая весточка от Стогова, несказанно обрадовался. Она протянула незримую ниточку к нему, обозначила его связь с родным полком. Тимофей Иванович писал о «хозяйстве» Ильина, то есть о штабе, так, будто хозяин отлучился ненадолго и вот-вот вернется. Из намеков Ильин понял, Стогов уже командовал дивизией и сожалел, что не довелось передать полк Ильину. Потом намекал, иначе цензура вымарала бы написанное, ему удалось снять недоразумение, возникшее между Ильиным и тем приезжим «хлюстом»… Видимо, так и было, потому что в Дубовке его пока не тронули.
Ильина взволновало письмо, даже Наде в глаза бросилась его возбужденность. Она завернула Андрюшку в одеяло, позвала мужа прогуляться.
— Слишком ты заработался, устал, — повела его за околицу.
Он шел, прижимая спавшего сына к груди. За дубовой рощей, в луговой низине пролегли прозрачно-синие тени. Солнце уходило за горизонт. В этот тихий вечерний час и рассказал Наде, что случилось с ним после того, как он с батальоном захватил плацдарм на правом берегу Днепра.
— Родной мой, что бы ни произошло, я всегда буду рядом с тобой, — выслушав, сказала она.
Безмолвно постояли несколько минут — отец, мать и сын — как бы слившись в одно целое.
В середине марта, когда с соседом-старичком наладили крышу над хатой, Ильин забеспокоился. Срок отпуска кончался, но его почему-то не вызывали на медкомиссию. Он написал в штаб войск по охране тыла фронта. Не дождался ответа, отправился в район.
Военком, уже снявший руку с перевязи, виновато объяснял:
— Непонятная бумажка пришла из области. По чьему-то повелению тебя не то совсем снимают с учета, не то продлевают твой отпуск.
Значит, генерал Рябиков все же добрался до него. Ему не ответил, не пожелал с ним разговаривать, но на военкомат туману напустил.
— Значит,
— Армия тут, думаю, не причем. Погоди нос вешать, — военком схватил ручку, что-то начиркал на талончике. — Я буду в области, постараюсь все выяснить. Ты, как прежде, получай харчи на продпункте.
— Подачки не приму. Сняли с довольствия, так сняли. Государство обманывать не стану.
— Не упрямься, тот, кто снял, не государство, — военком с какой-то по-детски беспомощной верой спросил: — Как думаешь, меня комиссия пустит на фронт?
— Я бы пустил, — улыбнулся Ильин.
— Ну, вот, давай обнимемся. Уверен, у тебя тоже все уладится. На продпункт зайди, я проверю.
Там же, в военкомате, Ильин написал Стогову, сердито, все, что думал о Рябикове и его действиях, и опустил письмо в ящик.
Минуло еще полтора месяца, мучительных, терзающих безвестностью. Районный военком разводил руками:
— В области тоже ничего не поймут.
Вскоре он уехал на фронт. Обратиться Ильину было не к кому. Он теперь часто ходил за околицу. Держал сына на руках, смотрел, как наливались озимые, тянулись к солнцу, полоскались под свежим ветром. Вид поднимающихся хлебов успокаивал.
Однажды, в начале мая, когда он возвращался с поля, его перехватила почтальонша, подала телеграмму. Строчки на бланке запрыгали перед глазами. Майору Ильину предписывалось срочно явиться в Главное управление пограничных войск в Москву.
14
Усеянный людьми перрон, вокзал, пристанционные постройки медленно поплыли назад, вагон закачался на выходных стрелках. Ильин облегченно вздохнул, наконец-то он поехал, во что утром еще верил с трудом. На станции областного города его поразила бестолковая суета у касс, невозможность что-либо узнать, куда-то пробиться. Люди кричали, бежали, волочили узлы и чемоданы. От всего этого он отвык за пять месяцев жизни в тихой Дубовке.
Стоял у окна, думал: зачем вызывают? Вроде совсем забыли о нем. И, на тебе, сразу в Главное управление. Неужто дали делу ход?
— Погорячился я, не совладал с собой, — задним числом осуждал он себя перед Надей. — Если б угробил следователя? Парень не со своего голоса пел. Приказали ему. Такая у них система, такая практика сложилась.
— Оправдываешь, значит, мерзавца жалеешь? — сердилась Надя, упрямо блестя глазами. — Напраслину возводить на своего офицера — в этом система? В сослуживце видеть врага — в этом практика?
Безусловно, Надя права. Но что для них чья-то правота? Вернется ли он из Москвы, вот в чем вопрос. Впрочем, для этого не надо было вызывать. На месте взять его тоже есть кому.
Поезд шел медленно, ему хотелось, чтоб он катился быстрее, чтобы поскорее развеялась неизвестность. «Перестань, — внушал он себе, — любуйся на российские просторы. Немецкие самолеты не летают, бомбы не рвутся». В глубине зеленой рощи разглядел красивое белое здание с колоннами по фасаду. Подивился, как уцелело за войну. До боли, до сердцебиения оно напомнило ему пограничную комендатуру, располагавшуюся в помещичьем особняке.