Все. что могли
Шрифт:
Ильин не мог говорить. Лежал, закрыв глаза, видел Надю, как, проводив его, шла по высокой росистой траве, оглядываясь, улыбаясь ему, и скрылась за легкой пеленой утреннего тумана. Это видение повторялось много раз.
За ночь он так и не сомкнул глаз. После подъема объявил пограничникам:
— Будем пробиваться к своим. Мы — солдаты, нам надо в строй, воевать, бить немцев.
Горошкин сходил на хутор, как он сказал, к знакомому мужику, принес старенькое седло.
— Вам удобнее было бы на повозке, да ведь по дороге не поедешь. На дороге теперь
С трудом держался Ильин в седле. Лошадь будто чувствовала, что всадник сидел неловко, некрепко, и ступала осторожно, не тряско.
За первый переход отмерили километров десять. И то на глазок.
— Темпы — черепашьи. Так и до зимы к своим не выйти, — недовольно высказался Ильин.
Шли они ночами, днем было опасно. Горошкин с Сырковым приносили из дозоров нерадостные вести. Местные жители рассказывали, якобы немец занял Минск, идет на Киев, до осени грозился захватить Москву. Ильин этим слухам не доверял, но иной информации не было.
Как-то днем, когда бойцы, схоронившись в лесной чаще, отсыпались, Горошкин растормошил Ильина.
— Недалеко отсюда, — шептал он, — немцы на грузовой машине приехали. В речку купаться полезли.
— Много их?
— Четверо. Шаромыжники, какие по деревням шастают, кур ловят, свиней режут.
О том, чтобы воспользоваться каким-нибудь транспортом, Ильин говорил не раз, но подходящего случая не выпадало.
— Рискнем? — старшина был заряжен нетерпением, словно наэлектризован.
Бойцов подняли по тревоге.
— Видите, двое у костра. Вроде бы охрана и повара. Котелок подвесили, варят что-то. Кашевары… — Горошкин сплюнул. — Двое купаются. Набарахолились, жарко стало.
— Других поблизости нет?
— Разведал — никого, — лицо Горошкина покрылось красными пятнами. Он вытаращил глаза, сделал зверскую рожу, коверкал слова, передразнивая немцев: — «Матка, яйки, шнель!» Мы вам покажем «шнель». Самих подпалим, как свиней.
Он назначил четырех стрелков, каждому указал цель.
— Берите их на мушку, — свистящим шепотом распоряжался он. — По моей команде… чтобы боец прищурился, немец окочурился. Только без промаха.
Двое купавшихся солдат вышли на песчаную отмель. Те, что были у костра, начали раздеваться.
— С удобствами живут. Пли!
Выстрелы рассыпались дробью. Солдаты попадали, но один сразу вскочил и метнулся к оружию. Горошкин опередил его, коротко громыхнув из автомата.
— Мазила, черт те в печенку-селезенку! — выругал он промахнувшегося бойца.
— В бою стрелял, издалека. Тут рядом человек, почти стволом в него уперся, рука дрогнула, — оправдывался пограничник.
— Человек… Это он-то человек? И он… — старшина переводил взгляд с одного убитого на другого. — Гляди у меня… «по живому человеку». Надо, чтобы они скорее мертвыми становились. В другой раз промахнешься, сам в ответ пулю схлопочешь. Запомни
Костер загасили, убитых солдат оттащили в кусты.
— Поведешь машину? — спросил капитан своего прежнего водителя мотоцикла. — Или не совладаешь?
— Хитрого ничего нет. Совладаю, — уверенно сказал шофер. — Горючего маловато… долить бы, — он оглянулся, будто бензозаправка была где-то поблизости. — Вот дорога… по лесу-то не проедем.
— На шоссе выберемся, с ветерком помчимся, — усмехнулся капитан.
— Тогда другое дело, — отозвался боец, словно его беспокоило только бездорожье.
— Значит, ребята, переодевайтесь, чтоб за своих там выглядеть… с точки зрения, — Горошкин уже примерял немецкий мундир, трещавший по швам на его широких и сильных плечах.
В кабину рядом с водителем сел старшина, потом переводчик. Бойцы разместились под тентом в кузове. Ильин пристроился у заднего борта, приказал всем держать оружие наготове.
Вечером подъехали к шоссе, понаблюдали с полчаса. Когда движение поутихло, Горошкин тронул водителя за локоть:
— Ну, с Богом! Пусть едущие впереди думают, что мы — следующая колонна.
Километров двадцать отмахали, их обогнала легковая машина, сопровождаемая двумя мотоциклами. Один из мотоциклистов поравнялся с грузовиком, приостановился, что-то закричал и погрозил кулаком. Сырков, загодя поглядевший в солдатскую книжку владельца мундира, назвал воинскую часть, объяснил, что они хозяйственники, их задержала плохая дорога. «О, майн готт, у этих русских такие скверные дороги, особенно в Деревнях, — осмелев, разглагольствовал Сырков. — К тому же продукты на тарелочке не подносят».
Для убедительности Сырков потряс автоматом. Пока он говорил, Горошкин сидел напряженно, направив за дверцей ствол на мотоциклиста.
Удовлетворившись ответом, тот газанул и укатил. Сырков приподнялся, выставился в окно, согнулся в почтительном поклоне, рявкнул вслед:
— Яволь, герр официр!
Повернулся к Горошкину, глядевшему на него с некоторой долей восхищения, как ловко тот отбрехивался от немецкого начальника.
— Пока не опасно, — сказал Сырков, снимая пилотку и вытирая выступивший пот. — Лается, дескать, почему отстали, канальи, под суд захотели? Приказал догнать свою часть и доложить командиру, чтобы всыпал нам как следует.
— Ну уж, сразу и под суд, — засомневался Горошкин.
— У них с дисциплиной строго. Я на границе во время встреч насмотрелся. Младшие перед старшими тянутся, из порток выскакивают, — рассмеялся Сырков.
— Ты считаешь, не опасно? На заметку мы, думаю, попали, — озабоченно сказал Горошкин.
Скоро стемнело. Шедшая впереди колонна остановилась. Ничего другого не оставалось, как подъехать почти вплотную к ней. Можно было бы попытаться обогнать. Предлог есть — разыскивают свою часть. Но это привлекло бы к себе еще большее внимание. В темноте их неизбежно остановили бы. Но и тут не оставили в покое. К машине подошел солдат, оглядел ее и побежал вперед, что-то крича.