Все. что могли
Шрифт:
Отправилась к начальнику команды. В избе он был один. Доложила:
— Товарищ майор! Младший лейтенант Ильина, представляюсь по случаю…
Чирков не дал ей договорить, усадил напротив, окинул приветливым взглядом, спросил:
— Дождались весточки из дому?
Надя покачала головой.
— Не знаю, что думать. Война откатилась от наших мест, а…
— Я официально запросил через районный военкомат. Может, погодить тебе денька два-три, пока ответ придет?
Задумалась Надя. Июнь сорок первого вспомнился. Увидела себя
— Поеду, товарищ майор. На месте разберусь. Если что… определюсь, не пропаду. За Волгой тетка живет. Вы извините меня. Сколько еще войны впереди, а я вроде… убегаю.
Майор, опершись о столешницу, тяжело поднялся, пересек из угла в угол маленькую, с одним подслеповатым оконцем, комнату. Обернулся к Наде, положил большую руку на ее плечо.
— Слышишь… не смей упрекать себя ни в чем, — глухо проговорил он, отошел к окну, с минуту глядел, как по затравяневшей узкой улице маршировали солдаты недавнего пополнения. Вернулся, встал с Надей рядом, глядя ей в глаза, сказал твердо, убежденно: — Совесть твоя чиста. Ты и твой Андрей этой войне отдали все, что могли. Даже больше, чем могли. Мы, мужики, наше государство, перед вами, женщинами, виноваты. Мы у вас должны просить прощения.
Он наклонился, помолчал, порывисто прижал ее голову к своей груди, потом отстранил, поцеловал троекратно, по-русски.
— Ступай и не оглядывайся. Воинский долг ты исполнила честно, все бы так воевали, — майор чиркнул спичкой, закуривая. — Думаю, жизнь у тебя «в гражданке» тоже будет не сахар, — он открыл полевую сумку, достал толстую пачку денег, протянул: — Возьми.
— Что вы, товарищ майор, не надо, — смутилась Надя, растроганная участием. — Приеду, сообщу мужу адрес, он вышлет аттестат.
— Не обижай меня, Надюша. Это от чистого сердца. Когда еще аттестат будет, на первых порах деньги понадобятся. Они мало нынче что стоят, но все же…
В дороге, пока добиралась до родных мест, Надя не раз вспоминала этот короткий, глубоко тронувший ее разговор.
После нескольких дней вокзальной сутолоки, томительного ожидания в очередях, когда дадут билет, вагонной тесноты и духоты, она, наконец, оказалась в придонской степи. Дул жаркий, сухой, с полынной горечью ветер. Восемь километров пути до своего села ее не пугали.
По обе стороны от дороги волновалась под порывами ветра пшеница. Кое-где среди хлебов торчали искореженные, почерневшие остовы автомашин, изредка виднелись подбитые танки. У людей, думала Надя, хватило сил вспахать и засеять пашню, но не достало этих сил, чтобы убрать следы войны.
Через полчаса ходьбы хлебное поле кончилось. Его перерезали полузасыпанные, оплывшие окопы, земля была избита воронками бомб и снарядов, испещрена глубокими колеями танковых гусениц. Она напоминала Наде заживающую кожу человека, обожженную огнем, искромсанную осколками. Казалось, и сейчас еще израненная земля дымилась, над ней стелился
Такой она была, помнилось Наде, вокруг Сталинграда, в городе, где смотрели на дымные, чадящие улицы пустые глазницы окон, громоздились кучи битого кирпича.
В тяжком раздумье, вспоминая недавние бои, она долго стояла на бывшей фронтовой полосе. Недалеко от дороги чуть выступало насыпное возвышение над большой братской могилой. Надя подошла к деревянному обелиску. Перед затуманенным взором плыла нескончаемая череда фамилий, наспех выведенных краской. И до того, чтобы подправить холмик, поставить хороший памятник, достойно венчающий подвиг лежащих под ним людей, у живущих тоже пока не дошли руки.
Тут Надю догнал на повозке хлопец лет одиннадцати, загорелый, с выцветшими под солнцем, нестрижеными вихрами. Ветер трепал на нем порванную на плече рубашку с редкими цветочками, должно быть, наскоро перешитую материну кофточку. Он остановил рыжую лошадь, солидно, по-взрослому, обошел повозку, осмотрел, потрогал упряжь и, когда Надя повернулась к нему, незаметно смахнув слезинки, сказал:
— Здравствуйте, тетенька военная. Если вам туда, — он махнул рукой в нужную Наде сторону, — садитесь. Приморились, поди.
— Спасибо, не откажусь.
Хлопчика звали Алешей. Он оказался разговорчивым, новому человеку обрадовался. Спросил, не с фронта ли тетя военная. Услышав, что с фронта, сразу своим заветным поделился: у него отец на войне, сержант, над пушкой командир. А он, Алеша, с мамкой на ферме работает. Сегодня молоко на станцию отвозил. Вместо прихворнувшего деда Фадея.
В селе мальчик спросил:
— Вы на побывку? Скажите, куда подъехать.
— Мне дальше надо, в Дубовку. Мой дом там. Спасибо, пойду.
Алеша горестно нахмурил белесые брови:
— Дубовку немцы сожгли.
— Сожгли Дубовку? Люди… где жители?
Заметив, как побледнела спутница, стал ее успокаивать, мол, живут кто где. Многие сейчас вернулись, кто раньше от немцев убежал. Подправляют хаты, да и живут, куда денешься. Попросил Надю не уходить, он покажется матери и отвезет ее в Дубовку.
Обернулся быстро. На телеге вместо бидонов стояла большая деревянная кадка. Он ехал за водой для скотного двора.
За околицей Алеша достал из холщовой сумки бутылку с молоком, горбушку хлеба. Протянул Наде.
— Покушайте. Другого угощения нету.
У Нади сдавило в горле. Она замотала головой, нет, не может лишить парнишку обеда.
— Вы про меня подумали? Так я привыкший, могу день и два не есть. Не станете кушать, обижусь.
Надя улыбнулась:
— Мы — пополам. Ладно?
Отломила корочку от горбушки, пожевала, запила молоком.
Стараясь ободрить попутчицу, Алеша рассказал, что в Дубовке почти месяц стояли солдаты, школу и больничку отремонтировали. Надя помнила, больничкой называли ее медпункт.