Всегда говори «всегда»
Шрифт:
– Нет! Нет! Я не дам! Я никому не дам! Никто не посмеет! Я не пущу тебя в тюрьму. Пусть хоть сто уголовных дел, хоть тысяча! Мне все равно.
Слезы заливали лицо, глаза блестели… Стас обнял ее, прижал голову к плечу:
– Не плачь, маленькая… Ну? Чш-ш-ш…
Он сидел и качал ее, словно она и вправду маленькая девочка, а она все твердила:
– Мы должны что-то придумать… Мы должны придумать.
Вообще-то, одна мыслишка у Стаса имелась. Не то чтобы даже мыслишка, а так… Вариант… Не очень хороший, не самый красивый…
– Если я под суд пойду, меня, ясное дело, под первый номер закатают. Ты же знаешь, как нас любят – тех, кто сам деньги зарабатывает и не просит ни у кого!.. Ни пощады, ни снисхождения не жди!..
– Стасенька, ну что же делать-то?
Что делать, что делать?! Снять штаны и бегать, блин!
– Маленькая, я не знаю. Только если меня… посадят, то как пить дать… надолго. Я же не бедная овечка, несмышленыш, я предприниматель, кровопийца. Да меня любой судья заранее осудит. Осудил, считай!
Ольга затрясла головой:
– Не может такого быть, чтобы не было никакого выхода!
– Ну, какой, какой выход?! Хорошо бы свалить на кого-нибудь, мол, я ни при чем… Только на кого мне валить-то?..
Стас отвернулся. Пусть жена подумает, пусть пошевелит мозгами.
– Оль, а ты меня из тюрьмы-то… того… а? Ждать-то будешь? Или все – прости-прощай, вот и вся любовь? Зачем тебе муж… с уголовным прошлым?
Жена глянула на него дико, круглыми глазами:
– Ты что? С ума сошел?
– Да ни фига я не сошел! Кому я нужен? Кто за меня горой стоять будет? Никто!
– Я буду.
– Да что толку-то?
– Как что толку?! – не поняла она. – Я… я так тебя люблю! Я для тебя все, что хочешь!.. Ну, все, что хочешь…
Стас опустил плечи, отвернулся:
– Да ничего я не хочу. Вкалывал всю жизнь, думал, будем жить как люди, детей в заграничный курорт повезем, на море. Думал, дом построим, цветов насадим… Помнишь, ты хотела, чтобы цветы были? Теперь-то уж ни дома, ни цветов, ничего… Подвел я тебя, маленькая… Прости.
Он обнял жену, притянул к себе.
Подвел? Что он такое говорит? Господи! Его избили, отняли дело, которое он с нуля, на голом месте поднимал, ночами не спал! Его могут посадить в тюрьму, а он… Он думает о ней, прощения просит, что подвел, что цветов теперь не будет! Это она, она его подвела! Должна была защитить, придумать что-то, грудью на амбразуру кинуться! А вместо этого – сидит, рыдает и ничего, ничегошеньки не может сделать. Или… Или все-таки может?
Ольга покрепче прижалась к мужу:
– Стас, а если… А если… я?
– Что… ты?
– Если я скажу, что это я во всем виновата? Ну, что ты ничего не знал, все бумаги, все дела у меня, я же бухгалтер! Все на мне – и налоги, и кассовые аппараты, и зарплата… черным
Стас прижал ее к себе, поцеловал – жарко, порывисто.
– Да тебе больше двух лет никак не дадут! Да по-хорошему тебя вообще сразу отпустят, у тебя же детей двое, и даже если по-плохому, все равно больше двух лет не дадут, это точно. А там амнистия, все дела, и ты дома…
Ну, слава богу! Ольга боялась, что Стас станет возражать, говорить, что она не должна, не может, что надо найти другой какой-то выход. Боялась, что придется его убеждать: так – лучше всего. Боялась, что если он станет уж очень сильно возражать, она может смалодушничать и передумать. Она же трусиха. Все знают. Но Стас не возражал.
– Если ты все на себя возьмешь, мы выкрутимся, маленькая. Я-то надолго сяду, а ты – нет. Ты же мать, и работник отличный, и трудовая у тебя в порядке, и характеристика с места работы! И потом, ты же не капиталист проклятый, вроде меня, а женщина слабая…
– Я слабая, – кивнула Ольга. Ей сделалось тоскливо и очень страшно. Она готова была все взять на себя, понимала, что так – лучше, но как же страшно-то, господи! Была бы она сильной – не боялась бы…
– Если я сяду, ты ж пропадешь без меня, маленькая, – Стас все говорил, говорил. – Детям есть-пить надо? Надо. Родителям на лекарства надо? Надо. И дело заново начинать придется, хоть с Колькой Васиным, хоть без Кольки. Ты же не начнешь.
Она прижалась к нему, зажмурилась, вдруг остро осознала, что скоро останется одна, что, может быть, долго еще не будет сидеть вот так вот, прижавшись к теплому Стасову боку, и не почувствует больше ни тепла, ни защиты…
– Мне страшно, Стася. Вдруг меня надолго посадят?
Он погладил ее по голове, прижал крепче:
– Не бойся, маленькая. Мы или вдвоем выплывем, или вдвоем потонем. По-другому никак не получается.
Да она и сама знает: не получается по-другому. Но все равно страшно.
– Это трудно очень, я ж все понимаю. – Стас замолчал, посмотрел на нее внимательно, сузив глаза: – Может, ты так?.. В горячке? Для красного словца – все, мол, для тебя сделаю, а теперь того… не хочешь… так ты только скажи, я все пойму, я сам на нары пойду, хоть на пять лет, хоть на десять, чтоб у тебя с детьми все в порядке было!
Нет! Этого она не допустит. Все, что угодно, – лишь бы защитить, лишь бы не дать в обиду – Стаса, детей…
– Нет. Я не в горячке… Мне страшно, Стас! Очень. А Григорий Матвеевич как?.. А знакомые наши?.. Они все будут знать, что я… в тюрьме? Что меня… посадили?
Сказала и тут же о своих словах пожалела. Нельзя, чтобы Стас чувствовал себя виноватым. А то он, дурачок, решит играть в благородство, мол, я тебя в это втравил, мне и отвечать. Начнет каяться: зачем, мол, собственное дело затеял, работал бы на заводе – и не было бы сейчас никаких проблем.