Всего лишь несколько лет…
Шрифт:
Она обошла несколько мест, но, должно быть, не сумела как следует объяснить свое положение. В одном месте ей вежливо отказали, в другом заведующий клубом с веселым выражением в глазах стал расспрашивать о ее жизни, и это неуместное выражение веселья помешало ей толково изложить просьбу.
В третьем клубе записали ее фамилию и сказали, что справятся о ней в школе.
В бюро комсомола был также неприятный разговор.
— Ты отказываешься поступить в ремесленное училище, — сказал ей секретарь. — А между тем рабочие руки
— Мне нужны мои собственные руки, — ответила Маша.
Секретарь долго смотрел на нее.
— Ну хорошо. — Он вздохнул. — Мы похлопочем, чтобы тебя опять взяли в музыкальную школу. Пусть вне очереди послушают. Твоя учительница скажет свое мнение.
— Не знаю, — сказала Маша.
— Чего ты не знаешь?
— Скажет ли она.
Секретарь опять внимательно посмотрел на нее.
— Вот как. Почему же ты добиваешься?
Маша молчала.
— Знаешь, Снежкова, ты не обижайся, но нельзя судить о человеке по тому, что он сам о себе думает. Повторяю: рабочие руки нужны. Но если у тебя есть другие стремления, скажи. Если они разумны, мы поможем.
— У меня есть только одно стремление.
— Но почему ты решила, что будешь музыкантом?
— Никем другим я не буду.
— Ну знаешь ли, так можно что угодно вбить себе в голову… Одно дело — мечтания, другое — объективные факты.
Он, кажется, уже составил себе ясное впечатление.
— Если и специалист молчит, да еще знающий тебя, значит, ты на неверном пути.
После этого разговора она понуро возвратилась к себе, близкая к отчаянию, но не убежденная.
На неверном пути! Нет, из всех жизненных дорог одна-единственная для нее — самая верная. Но она запорошена снегом, не видна из-за метели, и надо расчистить ее самой, без помощи других.
Глава шестая
«РЕШАТЬ СВОЮ СУДЬБУ!»
Наконец Елизавета Дмитриевна сообщила, что есть работа: регулярная переписка нот. Так что можно продержаться некоторое время. Но она была по-прежнему озабочена.
— В школе у нас не разрешают играть посторонним. У меня тоже нельзя — сама видишь. А между тем, чтобы все наверстать, тебе надо играть три часа в день…
Она провела кулачком по лбу — привычка, которой не было раньше.
— Неужели этот тип переселит тебя в прежнюю комнату?
Шея у Елизаветы Дмитриевны была совсем тонкая, и голова казалась большой. Всего три года назад она была вся подобранная, привлекательная, уверенная в себе и в том, что стоит ей позаботиться об ученице, и все легко устроится: привезут из Музпроката пианино, соберутся педагоги по одной ее просьбе и, как она скажет, так и будет. А теперь она заранее знает, что получит отказ — во всем, во всем. О, как остро Маша это чувствовала! Переписку нот с трудом достала, и только от себя может отрывать. Но и отрывать нечего.
— Меня переводят в детский дом, — сказала Маша.
— Ну вот и прекрасно! — как-то ненатурально воскликнула
— …я была там, — с трудом продолжала Маша, — играть можно только в красном уголке, и то не всегда. Когда готовят уроки, нельзя. Когда спят — тоже. Разве вечером — урывками. Жизнь очень размеренная.
— Что ж делать, — сказала Елизавета Дмитриевна, — пусть хоть на первых порах… А ты в этом красном уголке играй, как только представится возможность. И дай мне адрес… Ты все-таки играй, пусть услышат…
Она словно забыла, что услышать хорошее в Машиной игре теперь трудно.
После этого разговора Маша не приходила целую неделю. Елизавета Дмитриевна позвонила в детдом. Ей сказали, что школьница Мария Снежкова должна была прибыть на днях, но, насколько известно, девочку взяли на воспитание генерал с женой, соседи, что ли, по дому.
Это еще что… Руднева отправилась во флигель. Она знала, что Маша живет бедно, трудно, но убожество флигеля поразило ее. Как можно держать здесь людей?
Особенно ужаснула ее нынешняя Машина комната, куда проводила ее Шарикова. Сырость, темнота. Маши не было дома. Вера Васильевна объяснила:
— Да, генерал Лобода. Живут в новом доме недавно. Хотели взять на воспитание сироту, только не маленького и лучше девочку: дочери как-то ближе.
— Маша никогда не говорила мне о них.
— Там рояль хороший. И хозяйка, говорят, дама музыкальная. Сама не играет, но от музыки без ума.
— А что же Маша говорит?
— Ничего. Она у нас неразговорчивая.
— Странно, — сказала Елизавета Дмитриевна. — И как она, с ее характером, согласилась. Принимать покровительство от чужих — это на нее не похоже.
— Что делать? — Шарикова вздохнула. — Маша нам не чужая, а все же трудно приходилось девочке.
И хоть не могло быть упрека в этих словах ей, посторонней женщине, Елизавета Дмитриевна смутилась:
— Я, во всяком случае, буду с ней заниматься. Разрешите еще раз заглянуть.
— Конечно, — сказала Вера Васильевна. — Мы ее тоже из поля зрения не выпустим.
Выйдя из флигеля во двор, Елизавета Дмитриевна подумала, не зайти ли к «генералам». Но она вспомнила, как замкнута была в последнее время Маша, и решила повременить.
В тот день, когда происходил тяжелый разговор с секретарем, Маша, придя домой, застала у себя записку: мать Нины Ребровой, Аглая Павловна, звала к себе по очень важному делу.
«Ну, что им нужно от меня?» — в тоске подумала Маша.
Лифт не работал: в новом доме также терпели лишения.
У Ребровых Маша застала жену генерала Лободы, их соседку по лестничной площадке. Она сидела в кресле, скрестив ноги, и при виде Маши, показавшейся в дверях, слегка закинула голову назад, словно для того, чтобы лучше рассмотреть вошедшую.