Всего лишь несколько лет…
Шрифт:
Маша приходит в себя только в передней у зеркала, откуда смотрит на нее бледное, красивое, неузнаваемое лицо.
Глава тринадцатая
ДОЛГИЙ НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Когда-то Володя Игнатов любил ночные разговоры, особенно на балконе у Вознесенских. Оттуда, с девятого, самого верхнего этажа, открывается панорама Москвы; на этой высоте хорошо говорилось и думалось.
Но теперь Володя предпочитал ночной сон: высыпаться не всегда удавалось. И только вид московского двора
Он приехал из Барнаула всего на три дня: два из них провел на даче у матери, куда она увезла его прямо с вокзала, а на третий уехал в город. У него было много дел; только к вечеру он вернулся на свою городскую квартиру.
Вот и двор. И липа. Большой скамьи уже нет. В квартире неуютно. Коля уехал с родными на целый месяц. Пусто.
Володя прошелся по двору.
«Назначаю вам свидание на этом месте после войны» — так он сказал девочкам. Он думал, что пройдет война и все вернется. Но ничто не возвращается, и двор какой-то чужой.
Ничто не возвращается. Новизна — радостная или горькая — обступает со всех сторон. И ты изменился, и другие.
Он позвонил во флигель. Маша сама открыла дверь: случайно была на кухне.
Она крепко обняла его: для нее он был все равно что боец, вернувшийся после ранения.
— Ты уже совсем здоров?
— Да. Как видишь, даже не хромаю.
— Все уже спят, — сказала Маша, — по я сейчас выйду. Подожди меня во дворе.
Липа все-таки шелестит как раньше. Все другие деревья срубили, а она стоит.
И в небе частые звезды, как тогда бывало.
Стукнула дверь флигеля. Вот она, новизна. Разве осталось что-нибудь от той нескладной девочки?
— Я так рада, что вижу тебя, — говорила Маша.
— А знаешь, тебя невозможно узнать. Ужас, как ты изменилась!
— Ну, если «ужас», то плохо дело.
— Совсем не плохо, уверяю тебя.
— Отчего мы так бежим, будто за нами гонятся?
Они пошли медленнее.
Она рассказала о себе вскользь и тут же стала расспрашивать о Дусе, о Мите. Володя охотно отвечал. Дуся на фельдшерских курсах. Митя не ужился в Орске у сестры. Теперь в Барнауле; работает, учится.
— Он такой же?
— Нет. И хуже, и лучше.
— В чем же?
— Самостоятелен. А дальше учиться не пойдет. То есть не хочет.
Маша как будто удовлетворилась этим.
— А тебе там нравится?
— Да нет: через год вернусь в Москву.
Он ожидал, что она воскликнет: «Только через год!» Но она спросила:
— А отец не против?
Отец и раньше жил только своей летной жизнью. И время от времени удивлялся: смотрите-ка, сын растет! А мать… Собственно, из-за матери Володя и остался в Барнауле. В последнее время в ней стала обнаруживаться явная спесь. Она все повторяла, что они, их семья, принадлежат к какому-то «первому десятку» в стране. И Володя, мечтавший о гармонии людских отношений, не находил ее в собственной семье.
— А Дуся скоро приедет? — спросила Маша.
— Вероятно,
— Она тебе нравится?
— Нравится.
— Очень?
— Ну, как… Да, очень.
Опять они шли по опустевшим улицам. Давно перешли в другой район: там тоже высокие здания соседствовали с низенькими деревянными строениями.
— Ну, представь себе, — говорила Маша, продолжая ею же прерванный разговор, — вдруг я сказала бы тогда секретарю: слушайте: так как я очень талантливая…
— Ну и что же?
— Да не могла же я так сказать про себя!
— Ты попросила бы созвать комиссию.
— Меня совсем прогнали бы.
— Почему?
— Потому что я плохо играла.
— Плохо?
— Да. Уже плохо и еще плохо. Ну что, понимаешь? — спросила она с насмешкой.
— Кажется, понимаю. Но музыканты, педагоги могут же разобраться.
— Вот видишь, не всегда.
— А экзамены?
— Там готовятся. А со мной надо было повозиться. И я одна это знала, я одна… — Она запнулась и прибавила: — Еще один человек знал, но он ничего не мог.
И чтобы Володя не спросил об этом, и чтобы не нужно было говорить об унижении Елизаветы Дмитриевны, она поспешно прибавила:
— Ну, а раз я одна знала, я и должна была сама отвечать за себя.
— И это помогло?
— Да, в каком-то смысле. И я была права, — сказала она так же поспешно.
— Да я тебя ни в чем не упрекаю. Против характера не пойдешь.
Улица, на которую они забрели, была им незнакома и оттого казалась загадочной. Где-то вспыхивали зарницы.
— Ну, а теперь как, Маша?
— Устроилась. Трудное оказалось довольно простым.
И она рассказала, как Поля, робкая нянечка детского сада, добилась того, что никак не удавалось ей самой, Маше. Поля нашла для нее работу и инструмент для занятий.
В клубе Маше разрешили играть ежедневно — от пяти до семи. Но согласие директорши последовало не так фантастически быстро, как рассказывала Поля: ее таки заставили походить. Маша об этом не знала. А Поля всегда верила в чудеса (которые случались у других).
— Да, — сказал Володя, — бывает: трудное оказывается легким. Но это редко. Чаще — наоборот.
— А почему ты остался в Барнауле? — спросила Маша. — Ведь и здесь есть заводы.
— Там у меня товарищи. Много пережито вместе. Мама говорит, что у меня детдомовская психология. Все тянет куда-то из семьи.
В сущности, он тоже возобновил прерванный разговор. Два дня, которые он провел на даче у родителей, были для него пыткой. Отец читал газеты, слушал радио, иногда говорил с Володей, но не с матерью Володи — не потому, что они были в ссоре, а просто не о чем было говорить. И это через два месяца после войны! После четырех лет разлуки и опасностей. После девятнадцати лет совместной жизни. И удивительнее всего, что мать это не огорчало, не оскорбляло: и ей не о чем говорить. Да и с Володей, в сущности, тоже.