Всего лишь скрипач
Шрифт:
Это своеобразное зрелище; отойди в сторонку, в густой кустарник, и оттуда взгляни на пестрое освещение, на кружащихся в вихре танца людей, на санки, съезжающие с искусственных горок, закрепленных на вершинах самых высоких деревьев: тебе покажется, что ты попал на Броккен в разгар ночного шабаша.
Об этом ли думает человек, сидящий среди кустов рядом с темной ареной, где скоро начнется фейерверк? Он только что привязал последнюю ракету. Он сидит в траве, его худые узкие руки дрожат, лицо изжелта-бледное, под черными глазами синие круги, движения вялые — похоже, что душа в его теле трепыхается, как летучая мышь среди руин.
Этот человек, на которого и смотреть противно, когда-то волновал кровь записных красавиц; его жалкое тело с впалой грудью было слепком с античного
Когда неумеренное наслаждение жизнью изрядно потреплет твои нервы, они начинают петь дребезжащими голосами; вот и сейчас он слушал их песню, которую не раз повторят грядущие поколения:
«Моя мысль не может воспарить, она привязана к моему телу, лежащему лениво и апатично, мучимому разными недугами; она ощущает сырой туман, осевший у нее на крыльях, потом погружается в дремоту; она чувствует освежающий ветерок, но в нем — смертный холод; обессиленные нервы трепещут, мои ноги подгибаются, голова кружится, в мозгу как будто гуляет ветер и свистит там в пустую раковину. Мне ничего не хочется, только спать, сонно и вяло движутся мои ослабевшие члены. Горячие солнечные лучи обжигают меня. Если когда-нибудь моя мысль и пробуждается, она подобна больному на костылях: как бы ни улыбались луга, как бы ни грело солнышко, он ни на миг не забывает о своих костылях».
В Тиволи был блестящий, веселый вечер. Богатый отдавал свои луидоры, бедный — свои су, а молодежь — розовые лепестки своего здоровья и свежести, приближая время, когда она присоединит свои голоса к песне Владислава, каркающего, как ворон в своем одиноком гнезде.
Если ты побывал в больших городах Европы и в Париже старался увидеть все его достопримечательности, ты, наверное, не раз встречал Наоми. Если парижские открытые судебные разбирательства служили тебе заменой испанского боя быков с такой же толчеей и таким же скоплением нарядно одетых дам, ты наверняка видел среди них Наоми, которая была их прилежной слушательницей. Когда из тюрьмы Бисетр выводили осужденных и скованных одной цепью вели на галеры, среди красивых экипажей, которые останавливались, чтобы господа могли посмотреть на это леденящее душу зрелище, ты узнал бы экипаж маркизы. В ночной тиши, когда только красный фонарь с надписью «Здесь сдают номера на одну ночь» горел перед окном, и тряпичник, враг дневного света, рылся в мусорных кучах, Наоми занимала место за расчерченным на клетки столом, где звенело золото, а глаза людей горели страстью.
По приказу Луи-Филиппа вокруг Парижа были возведены крепостные сооружения для защиты города, но парижане говорили, будто на самом деле это для того, чтобы стрелять по ним самим. Противники короля-буржуа стали поднимать голову. Приближалась годовщина Июльской революции; стены домов запестрели дерзкими карикатурами и угрозами. Умный правитель относился к этому спокойно [53] , предоставляя недовольным таким образом выпустить пар. Ожидали, что к празднику на площади Людовика Пятнадцатого* установят обелиск, дар египетского вице-короля, но он еще не прибыл, и пока установили его деревянную модель. Делалось все, чтобы отпраздновать эти всемирно известные три дня так торжественно, как только возможно, а кульминацией должно было стать водружение фигуры Наполеона на Вандомскую колонну. Она была в лесах, и работа кипела; ночью изваяние было установлено; голубое покрывало, расшитое серебряными пчелами [54] , окутывало его: оно упадет только в момент торжества.
53
Ныне площадь Согласия.
54
Пчелы были символом империи Наполеона (в
Наоми была одной из многих, кто предрекал, что в эти три праздничных дня разразится политическая гроза, и она ждала ее с нетерпением. Только в дни революции, когда не призрак свободы, а сама свобода предводительствовала благородным французским народом, эта женщина чувствовала себя хорошо; дерзко разряжала она свой пистолет из окна в королевских гвардейцев. Ее душевное беспокойство требовало борьбы и движения также и в окружающем мире.
Три юбилейных дня приближались, принеся радость нескольким дочерям павших героев: они получили в подарок роскошное приданое. Еще на рассвете, как увертюра к празднику, раздались пушечные выстрелы у Ратуши и у Инвалидов. Трехцветные знамена развевались на Новом мосту и на верхушках всех церковных башен. Ратуша и Аркольский мост были украшены памятными трофеями и гирляндами.
Наоми прислушивалась к выстрелам, лежа без сна, как в ту памятную ночь в Пратере или другую, не менее памятную ночь в Риме — увы, таких ночей было слишком много и в кипящем жизнью Париже. Крупные суммы, взятые вперед в счет будущих доходов, были проиграны, Владислав объявился в Париже, да еще приехал земляк, наверняка осведомленный, какого она роду-племени.
На площади Бастилии, у фонтана Невинности и перед Лувром были воздвигнуты траурные алтари, украшенные крепом, знаменами, венками из иммортели и громкими именами; играла траурная музыка, и каждые четверть часа раздавался пушечный выстрел. Необычная тишина опустилась на всегда такой шумный Париж. Шагом, как в похоронной процессии, двигались экипажи, люди медленно проходили мимо места скорби и бросали букеты цветов.
Наоми ехала в открытой коляске; пешеходы, рискуя попасть под колеса, то и дело хватались за экипаж; кто-то прикоснулся к руке Наоми и вложил в нее свернутый листок бумаги. Она огляделась, но не увидела ни одного знакомого лица.
Вечером, когда длинные черные полотнища были вывешены на домах, где жили родные и друзья павших, а над памятниками зажглись синие газовые горелки, Наоми прочла письмо — оно было от Владислава. Он писал, что заходил к пей домой, но его не пустили, настоятельно требовал встречи и со злой иронией напоминал о счастливых минутах.
— Сколько человек за этот год были найдены убитыми в Париже и его пригородах? — спросила Наоми у своей камеристки.
— Насколько я помню, двадцать три! Их убили, а трупы бросили в Сену. Не правда ли, ужасно, сударыня?
— У парижан горячая кровь, — сказала Наоми. — В городе все спокойно?
— Да, но меня пугает завтрашний праздничный день.
— Меня тоже, — задумчиво ответила Наоми, а думала она о Владиславе.
В «Тысяча и одном дне» [55] описывается дерево типа пальмы, в кроне которого спрятан богатый клад; взобраться на дерево легко — его широкие листья склоняются тебе навстречу, гибкие, как тростник, но, стоит тебе повернуть назад и захотеть спуститься, каждый лист превращается в огромный нож, острый и крепкий, и, если ты не чист душой и не безгрешен, он вонзается в твое тело; эта картина промелькнула в голове у Наоми.
55
Сборник персидских сказок (не путать со сказками «Тысячи и одной ночи».)
«Мой грешок был зеленым душистым побегом, которой склонялся под моей рукой, — вздохнула она. — Теперь же, когда я оглядываюсь назад, он превратился в меч палача. Ах, я больна, как старая графиня в Дании, недуг мой воображаемый, как и у нее, но это и есть самые мучительные недуги!»
Шел второй день праздника. Бульвар длиной в полмили служил плац-парадом для Национальной гвардии; вдоль зеленых аллей тянулись щегольские ряды гвардейцев, а позади них все окна и балконы, так же как и сам бульвар, были полны людей; озорные мальчишки висели на ветвях деревьев, балансировали на каменных оградах фонтанов. Всюду была толчея, как в каком-нибудь популярном парижском пассаже.