Всего один день
Шрифт:
— С багажником?
Она так заразительно улыбается, что невозможно не улыбнуться самой.
— Да.
— Ох. Ты просто обязана остаться. Я поселилась в хостеле у Йордана. Моя комнатушка не больше ванны, но там уютно и кровать двухэтажная. Вселяйся ко мне.
Я смотрю на небо. Опять собирается дождь, для августа очень холодно, а в Интернете писали, что в Хорватии в районе тридцати и солнечно. Но тут я встретила Рен — насколько это было вероятно? Она верит в святых. А я — в случайности. Думаю, на глубинном уровне это одно и то же.
Мы забираем мои вещи из хостела — тот парень уже лежит
— Это что?
— Это мне Уинстон одолжил. Для списка, что нужно успеть, прежде чем склеить ласты.
— Ласты?
— Что я хочу сделать, пока жива.
Вспоминается загадочная фраза, которую Рен бросила в день нашей первой встречи: «Я с больницами хорошо знакома». Я провела с ней всего полтора дня, но тот факт, что она умрет, уже кажется мне просто непостижимым. Наверное, она об этом по лицу догадалась и нежно коснулась моей руки.
— Не волнуйся, я планирую жить долго.
— А зачем тогда этот список составляешь?
— Потому что если дождаться, когда будешь при смерти, будет уже слишком поздно.
Я смотрю на нее. «Я с больницами хорошо знакома». Святые.
— Кто? — тихо спрашиваю я.
— Сестра, Францеска, — она достает листок бумаги. Там перечислено множество названий и городов: Красивый ангел (Париж), Урок музыки (Лондон), Воскрешение (Мадрид). И так далее.
— Ничего не понимаю, — говорю я, возвращая листок.
— Францеска почти ничему не успела научиться, но она обожала изобразительное искусство. В больнице она все время проводила с капельницей для химиотерапии в одной руке и альбомом для рисования в другой. Она сделала сотни рисунков карандашом и красками, это ее наследие, как она сама говорила, потому что она сама умерла, а они живут — пусть даже только на чердаке.
— Все непредсказуемо, — говорю я, вспоминая картины и скульптуры, которые видела в сквоте и которые когда-нибудь могут оказаться в Лувре.
— Да, именно так. Ее очень утешала мысль, что художников вроде Ван Гога и Вермеера при жизни практически никто не знал, но после смерти они стали знамениты. Она мечтала сама увидеть оригиналы их картин, так что во время ее последней ремиссии мы отправились в Торонто и Нью-Йорк, мы довольно много там увидели. А после этого она составила более длинный список.
Я снова смотрю на листок.
— А что тут? Что-то из Ван Гога?
— Ван Гог был в списке. «Звездная ночь», но ее мы видели вдвоем в Нью-Йорке, а в этом списке Вермеер, хотя ее любимая — в Лондоне. Но это ее список, после Парижа он отошел на второй план.
— Не понимаю.
— Я люблю Францеску, и я обязательно посмотрю на эти картины за нее — когда-нибудь. Но значительная часть моей жизни прошла на втором плане. Так было нужно. Но теперь ее нет — а я как будто бы еще живу в ее тени, понимаешь?
Как ни странно, в каком-то смысле понимаю. Я киваю.
— Что-то произошло, когда я познакомилась с тобой в Париже. Ты обычная девчонка, которая поставила перед собой безумную цель.
У меня по спине пробегает холодок.
— Ты правда так думаешь?
— Кажется, да. Не волнуйся, я не скажу родителям, что это из-за тебя я вернусь на месяц позже. Они немного расстроены.
Мне становится смешно. Это я тоже понимаю.
— Ну а что в твоем списке?
— Он куда менее благородный, чем у Францески. — Рен достает из своего путевого дневника смятый лист бумаги. — «Поцеловаться с парнем на верхушке Эйфелевой башни. Поваляться на поле с тюльпанами. Поплавать с дельфинами. Увидеть северное сияние. Забраться на вулкан. Спеть с рок-группой. Починить собственные ботинки. Приготовить праздничное угощение на 25 друзей. Завести 25 друзей», — он еще не закончен. Я постоянно что-нибудь добавляю, а в чем-то я уже облажалась. Сюда я приехала ради поля с тюльпанами, но они, оказывается, цветут только весной. Так что придется теперь придумать что-то другое. А, да. Кажется, я смогу застать северное сияние в Будё, это местечко в Норвегии.
— А поцеловаться с парнем на Эйфелевой башне тебе удалось?
Ее губы изгибаются в шаловливой эльфийской улыбке.
— Да. Я пошла туда в то утро, когда ты уехала. Там была группа итальянцев. А они, эти итальянцы, бывают очень любезны, — Рен переходит на шепот. — Я даже имени его не спросила.
Я отвечаю так же шепотом:
— Иногда это и не нужно.
Тридцать семь
Обедать мы идем поздно в Индонезийский ресторан, в котором подают рийстафель [90] и можно есть, сколько хочешь, мы набиваем желудки, и когда едем обратно, сильно виляя, мне в голову приходит идея. В Кёкенхофе не то чтобы поля цветов, но, может быть, подойдет. Моими стараниями мы минут на двадцать заблудились, но потом я нахожу тот цветочный рынок, который проезжала сегодня утром. Палатки закрываются, и торговцы оставляют довольно много уже ненужных цветов. Мы с Рен набираем побольше и раскладываем на изгибающемся тротуаре, который проходит над каналом. И она катается в цветах, невероятно довольная. Я, смеясь, щелкаю ее на телефон и отправляю фотки маме.
90
Национальное голландское блюдо, рис с мясом и овощами.
Оставшиеся торговцы смотрят на Рен несколько изумившись, но не сильно, будто такое происходит как минимум дважды в неделю. Потом крупный бородач с огромным пузом и в подтяжках подносит нам увядающую лаванду.
— Это тоже можете взять.
— Держи, Рен, — я бросаю ей ароматные фиолетовые цветочки. — Спасибо, — благодарю я мужчину и рассказываю про предсмертный список Рен и что нам приходится довольствоваться этим, потому что поля с тюльпанами сейчас не найти.
Он смотрит на Рен, снимающую со свитера лепестки цветов и листья. Потом достает из кармана визитку.