Всех помню…
Шрифт:
— Жив… Пощадил бог войны. А вот Абашкин…
Да, не тронули лейтенанта снаряды своих батарей. Но уцелел от смертоносных осколков он не один. Из воронки неожиданно вынырнул засыпанный землей низкорослый японский офицер и бросился на лейтенанта… Контузия сильно ослабила Маюрова, но так уж бывает в трудные минуты: опасность вызвала в нем все оставшиеся силы. Он резко встал на колени и сильным ударом столкнул самурая в разбитый окоп. И тотчас снова увидел своего противника. Тот выбирался наверх с винтовкой в руках. Маюров, холодея, огляделся и с облегчением увидел поблизости японскую винтовку с погнутым стволом. Вскочил, выдернул ее из земли.
Начался штыковой бой, тот самый,
Противник все время норовил зайти сбоку и столкнуть ослабевшего лейтенанта в развороченный окоп. От ярости он весь взмок. Черные с синеватым отливом волосы антрацитово блестели, руки заметно дрожали, глаза сверкали ненавистью. Несмотря на страшную усталость и контузию, Маюров успешно отбивал удары. Вот уж никак он не думал, что на этой войне ему, артиллерийскому офицеру, понадобится штык.
После неудач самурай начал выманивать противника на себя, к малоприметному бугорку. Едва ли он догадывался, что имеет дело с чемпионом гарнизона по штыковому бою. Быть может, что-то и понял в последний момент, когда лейтенант внезапным выпадом заставил его отпрыгнуть и споткнуться о бугорок…
Но недалеко от поверженного врага Маюров тоже свалился, подкошенный страшной слабостью…
Лишь через несколько минут, поборов тупую, ноющую боль в теле, он приподнялся на локтях, кинул взгляд на восточный склон сопки. У подножия ее по-прежнему копошились японцы. Опять идут. Но с этими ему уже не сладить…
Он уронил голову, полежал минуту бездумно и снова приподнялся, услышав сквозь гул стрельбы пронзительные крики врагов. Они бежали почему-то не к вершине, а от нее — прямо на восток. Ничего не понимая, Маюров растерянно глянул на юг: там что-то стремительно катилось по степи, в пыли и дыму непрерывно и остро сверкало.
— Цирики, — прошептал Маюров. — Нохур Дамдиндорж…
С саблями наголо в атаку летел монгольский эскадрон, разбрасывая остатки вражеской пехоты.
Маюров хотел улыбнуться, но лишь ткнулся головой в землю и потерял сознание.
В конце августа 45-го, когда на Востоке уже затихали бои, и газетах появилось сообщение о подвиге лейтенанта Маюрова и о награждении его орденом. Чуть позже в полк пришло письмо от монгольских друзей.
«…Поздравляем тебя, — писал Дамдиндорж. — Обязательно приезжай в Улэгэй пить чаи. Ты хороший нохур».
Михаил Скороходов
ВСЕХ ПОМНЮ…
Рассказ
Слесарь завода Иван Семенович Вишняков вернулся с фронта в самый разгар войны контуженным и мало что помнил. Даже про свою первую атаку, в которой его легко ранило, не говоря уж о каком-то санбате, откуда потом попал с пополнением в стрелковый полк. Номеров не помнил вовсе. И снарядом, миной или бомбой его оглушило, не помнил, сколько ни спрашивали — молчал и сердился. Хорошо, когда у человека все в памяти: и какой сержант командовал, и какой лейтенант — словно вчера расстались. Рассказывай, будто по готовому сюжету.
У Ивана Семеновича не было сюжетов. А может, не было их оттого, что фронтовых наград у него — ни одной. После войны уж наградили, как фронтовика. Жена Евдокия Егоровна жалела его, старалась не распалять вопросами о войне. Особенно в праздник Победы. Мужчины — ровесники
Перед девятым мая Егоровна привыкла заставать мужа дома по вечерам, а тут, за два дня до 30-летия Победы, пришла с дежурства — Ивана Семеновича нет. Он кончает работу рань: те, но нет его! Что такое? Огляделась, записка на столе: «Буду не скоро, ты не тревожься, жди» — и все.
Стала она ждать его к ужину: может, куда зашел на часок-другой? А уж смеркалось. В окно было видно, как на стреле башенного крана зажглась красная звездочка. В открытую форточку потянуло сырой прохладой с близкой реки. Минул час, второй, третий, наступила ночь. Егоровна все ждала, дремала, вздрагивала и порывалась бежать на завод, узнать: не случилось ли чего? Незаметно забрезжил рассвет. Тут Егоровна подумала: уж не обидела ли она чем Ивана Семеновича? И вспомнила, что вчера приходили из жэка просить его выступить с воспоминаниями о войне, и тут бы ей поддержать, ободрить его, а она возьми и скажи: «Да уж будет! Чего вспоминать-то контуженому? И не говорун».
«Что значит «не говорун»? И ты мне брось «контуженный»! На заводе работаю, там контуженных не держат», — вспылил Иван Семенович.
Ей бы смолчать — ведь и правда, тридцать лет в горячем цехе, и врачи не запрещают, а она возразила: «Не знают, скрыл контузию». Он и взвился: «Не ляпай! Контузия давно прошла, хорош контуженый — детей с тобой нарожал, один Витька чего стоит, майор!.. Ни одна жилка во мне не трясется. Было пропадание памяти, да все же домой вернулся, тебя вспомнил». И дальше такое обидное понес, такое обидное… А мог, мол, не вспомнить, отказаться: после вылечился бы — любая пошла бы за меня! Сейчас же, мол, чую в себе полное равновесие и ясность памяти.
Ей бы порадоваться, не спорить, телепередачу, которую он смотрел, не затрагивать: «Да что ты в ней находишь, не переключаешь на концерт, не даешь послушать «Стою на полустаночке…». Вот и напоперечничала!..
Ни свет ни заря Егоровна кинулась на завод, но там ничего не знали, кроме того, что взял на три дня отгул. Она в поликлинику забежала: уж не в профилакторий ли отправили? Знакомая гардеробщица сказала, что вчера под вечер видела Ивана Семеновича с рюкзаком и каким-то инструментом, а куда он спешил, не спросила. Егоровне стало плохо, к ней подозвали врача, та замерила давление, покачала головой, приказала не волноваться, а думать о хорошем и радостном. Но как ей было не волноваться? Может, исчезновение Ивана Семеновича совпало с полным прояснением у него памяти? А не опасно ли это, как обострение зрения у стариков накануне слепоты?
Дома она никаких следов возвращения Ивана Семеновича не обнаружила. В квартире было сиротливо. К вечеру в окне опять зажглась звездочка на башенном кране, и в открытую форточку снова потянуло сырой прохладой с близкой реки. Приходили из жэка — там заждались Ивана Семеновича — и очень удивились, что его нет. Приезжал кто-то с его работы из бывших фронтовиков. Долго гадал о причинах исчезновения и под конец высказался твердо, что отъезд связан с 30-летием Победы. Вероятно, Иван Семенович подался к однополчанину и застрял в гостях. Сослуживец держался мысли, что память у Ивана Семеновича действительно восстановилась до конца, но трубить об этом он счел преждевременным. Вот и поехал, чтобы проверить — так ли? «Ждите, Евдокия Егоровна, — явится. Раз оставил записку, нечего сильно волноваться».