«Всех убиенных помяни, Россия…»
Шрифт:
Острые прутья старого седла мешали спать кадету, Виктору Павловичу. Так называли его все, даже командир эскадрона, за непонятную в семнадцать лет склонность к философскому оправданию неумной нашей жизни. Звали кадета еще «панночкой»: были женственно округлы и румяны детские его щеки.
Сливков, мигая уставшими веками, жевал сушеные сливы, сплевывая косточки в кулак. Вернувшись с разведки, можно будет разбить их в ступе и съесть вкусные горьковатые зерна.
Вестового везла взлохмаченная кобыла Партийка, отбитая
— Рази можно, говорю, да в такое времечко, да чтоб без пьянства? Смута, то есть, и душа тоби на месте стоять не желает. Душа, хосподин полковник, не желае. Ий Боху.
Кобылка покорно слушала смешную смесь русских и украинских слов вестового, над которой очень потешались в полку.
— Так и ховорю: не можу я, хосподин полковник, чтобы в трезвях жить. Ну его к бису, ховорю. Зальешь малость, так воно куду спокойней, и прямо: трын-трава усе на билом свете. А юны: в строй пойдешь, пьянюга!
Худько поправил сползавшую с плеча винтовку и ударил слегка Партийку, хотя та брела не останавливаясь.
— Ноо-о, каммуния!..
Минуты три вестовой помолчал, будто забыл, на что он жаловался сонной Партийке. Потом опять вспомнил:
— Строй? Шо ж, я не то чтоб прочь. Черт его дери. И в строй пиду. Шо мы строев ихних не бачылы? А только душа, ховорю…
— Вино — возбуждение искусственное, а должно быть возбуждение духовное, порыв, — сосредоточенно сказал кадет, пряча косточки в карман вымокшей шинели. — Пьяным родину каждый любит, а ты вот трезвым полюби!
— А душа? — не унимался Худько. — Не желае, Выктор Павлыч, хоть ты што. Я и батюшке докладывал на исповедях: так что, звините, нестоющий я человек, без нутра уже. Одна хформа, а без шкилета. И хожу там, сапоги командировы чищу или жеребца ихнего, Мыхвыстофеля, а когда там в картинки зажарю або по женской части. Действую, словом, а будто давно уже преставился. И чувствия такого, що живу, значит — ныма. Прямо, ий-боху, один калинкор с кандибобыром.
Вероятно, Партийка не любила иностранных слов и споткнулась, за что Худько и стегнул ее истрепанной плетью по костлявому крупу.
— А батюшка и кажуть мини: смирись, это у тебе бис взыгрался. Бис то на усем свете Божьем играе, батюшка: времечко для биса как раз подходящее. От тут и поймы, якый у меня бис забрався: той, шо на всем свите, чи новый?.. Так я думаю, Выктор Павлыч: куда спокойнее покойникам, которые на полях поляглы за виру, царя и отечество и дымократическую свободу. А также ограрные реформы.
Партийка опять споткнулась. Кадет, отвечая своим мыслям о чем-то большом и непонятном, проронил с торжественной грустью:
— Больше никто же любви не имат, кто душу свою положит за други своя. Всем тяжело, Худько. Надо
Свернули с большого шляха на проселочную. Дождевая сетка поредела. В молочном кружеве брызг, дрожа расплывчатыми пятнами, выступили далекие звезды. Булькала под копытами жидкая грязь. Вдали потянулась темная, извилистая лента. Нельзя было разобрать, что это: тын? полоса свежевспаханной земли? Потянуло дымом. Сливков подъехал к зауряд-прапорщику, тронул его плеткой.
— Свистулин, тут деревня, кажется. Напоремся на заставу.
Не открывая глаз, кивнул прапорщик головой.
— Знаю. Не баси ты так, в Москве слышно.
Как всегда, упоминание о Москве кольнуло сердце кадета тихой горестью. Он незаметно вздохнул и еще глубже ушел в воротник шинели.
Показался невысокий холм, за ним будто засветилось окно и сейчас же погасло в надвинувшихся деревьях. На хуторе весело тявкнул пес. Ему довольным ржанием ответила Партийка.
Дернув поводьями, Худько хотел было досказать про не желавшую стоять на месте душу и так понравившиеся ему своей непонятностью аграрные реформы и вдруг, уронив повод, сказал скороговоркой:
— Хлопци, скидай шапки. Суббота сегодня.
— Ну и что же? — удивился кадет. — А вчера была пятница. Америка!
— Страстная суббота. Ий-боху! Пасха завтра, хосподин прапорщик! А мы на смертоубийство идем. Як же так?
Вестовой даже привстал на стременах, так показалась ему чудовищной смерть и кровь в такую ночь. Кадет, забыв о басе, сказал молодым ломающимся тенорком:
— Четверг — двадцать четвертое, пятница — двадцать пятое, суббота — двадцать шестое, воскресенье… Да, завтра Пасха. А я в этом году и не говел даже. Мечешься тут, как сумасшедший…
Слипшиеся веки зауряд-прапорщика раскрылись сами. Он остановил лошадь, снял набухшую фуражку, перекрестился несколько раз. Перекрестились и другие. Кадету вспомнился гордый гул с колокольни Ивана Великого, и опять тихая горечь сдавила сердце.
— Час-то который? Поди, и служба началась, — сказал Свистулин, зевая. Фосфорный циферблат голубоватым кругом вспыхнул на его руке.
— Одиннадцатый. Эх ты, доля наша собачья!..
И сейчас же, разорвав дождевую сетку, влажными силуэтами вынырнул из тьмы неприятельский разъезд.
— Стой! Кто такие?
Партийка, широко расставив передние ноги, радушно взмахнула хвостом, вытягивая голову вперед. Навстречу протянулась узкая белая морда с нависшей на глаза челкой. Караковый мерин кадета шарахнулся в сторону.
— Ошалели, что ли? Свои! — крикнул Свистулин, лихорадочно расстегивая кобуру. Пальцы скользили по мокрой коже, револьвер путался в шнуре.
— Какой части? — спросили впереди.
— Второго полка, черноморской дивизии. Команда разведчиков. За белыми охотились. Да драпанули, черти. Повертай, братва, назад!