Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей
Шрифт:
Покрестили мальчика в местной Рождественской церкви.
Через четыре года она будет закрыта, и в ней устроят зерносклад, а в 1955 году при строительстве Горьковской ГЭС Пречистенский погост и часть села Завражья будут затоплены. Под воду уйдет и дом, где в 1932 году родился Андрей Тарковский.
Комната наполовину затоплена водой, до подоконников.
На полу лежат какие-то проржавевшие металлические предметы, шприцы, ножницы, часы, столовые приборы. Из открытых пробирок вытекает раствор марганцовки, языки которого напоминают водоросли, что извиваются, как змеи.
Вода бурлит в коридорах, между стенами близко стоящих домов, уходит в подвалы.
По комнате плавают книги, вздувшаяся от сырости мебель, стеклянные баллоны электрических ламп, пустые колбы.
Все это символы ушедшего времени, той жизни, которая
Из книги Андрей Тарковского «Запечатленное время»: «Бросив даже мимолетный взгляд назад, на ту жизнь, которая остается за тобою, вспоминая даже не самые яркие минуты прошлого, все-таки всякий раз поражаешься уникальности тех событий, в которых ты принимал участие, неповторимости тех характеров, с которыми ты сталкивался. Интонация уникального доминирует в каждом мгновении существования – уникален сам принцип жизни, который художник всякий раз заново старается осмыслить и воплотить, тщетно надеясь всякий раз на исчерпывающий образ Истины и Правды человеческого существования. Красота – в самой жизненной правде, если она вновь освоена и преподнесена художником со всей своей искренностью и неповторимостью. Человек более или менее чуткий всегда отличит правду от вымысла, искренность от фальши, органичность от манерности в поведении. Существует некий фильтр, возникающий в восприятии на основании жизненного опыта, который мешает испытывать доверие к явлениям с нарушенной структурой связей… Образ – нечто неделимое и неуловимое, зависящее от нашего сознания и материального мира, который он стремится воплотить. Если мир загадочен, то и образ загадочен. Образ – это некое уравнение, обозначающее отношение правды и истины к нашему сознанию, ограниченному эвклидовым пространством. Несмотря на то что мы не можем воспринимать мироздание в его целостности. Образ способен выразить эту целостность. Образ – это впечатление от истины, на которую нам было дозволено взглянуть своими слепыми глазами».
В бесконечно длинном коридоре, залитом водой, лежит человек.
Глаза его закрыты.
В его голове звучат стихи:
Я так давно родился,Что слышу иногда,Как надо мной проходитСтуденая вода.А я лежу на дне речном,И если песню петь —С травы начнем, песку зачерпнемИ губ не разомкнем.Я так давно родился,Что говорить не могу,И город мне приснилсяНа каменном берегу.А я лежу на дне речномИ вижу из водыДалекий свет, высокий дом,Зеленый луч звезды.Я так давно родился,Что если ты придешьИ руку положишь мне на глаза,То это будет ложь,А я тебя удержать не могу,И если ты уйдешьИ я за тобой не пойду, как слепой,То это будет ложь.Из книги Андрей Тарковского «Запечатленное время»: «Есть люди, неспособные лгать. Иные лгут вдохновенно и убедительно. Третьи не умеют, но не могут не лгать. И лгут бездарно и безнадежно. В предлагаемых обстоятельствах – то есть особо точного соблюдения логики жизни – лишь вторые ощущают биение правды и способны вписываться в капризные изгибы правды жизни почти с геометрической
Сталкер открывает глаза и резко поднимается с пола.
С него стекает вода.
Теперь видно, что он плачет:
«Это н-неправда! Неправда! Вы… Вы ошибаетесь! Сталкеру нельзя входить в Комнату! Сталкеру… вообще нельзя входить в Зону с корыстной целью! Нельзя; вспомните Дикобраза! Да, вы правы, я – гнида, я ничего не сделал в этом мире и ничего не могу здесь сделать… Я и жене не смог ничего дать! И друзей у меня нет и быть не может, но моего вы у меня не отнимайте! У меня и так уж все отняли – там, за колючей проволокой. Все мое – здесь. Понимаете! Здесь! В Зоне! Счастье мое, свобода моя, достоинство – все здесь! Я ведь привожу сюда таких же, как я, несчастных, замученных. Им… Им не на что больше надеяться! А я могу! Понимаете, я могу им помочь! Никто им помочь не может, а я – гнида (кричит), я, гнида, – могу! Я от счастья плакать готов, что могу им помочь. Вот и все! И ничего не хочу больше».
Какое-то время Сталкер бредет по коридору, но потом останавливается. Кажется, что он не знает, куда ему идти…
Рождение сына Тарковский воспринял с воодушевлением.
Появление на свет человека, которому предстояло стать наследником всего того огромного и загадочного мира, который он был готов отдать ему, вдохновляло Арсения Александровича. Он видел в этом наследовании что-то библейское, когда сын есть продолжение отца, и связь их имеет глубокий мистический смысл. Особенно это было важно для поэта, чей эмоциональный склад характера постоянно требовал чего-то возвышенно непостижимого, ангельского, неподвластного обывательскому пониманию.
Особенно остро Арсений почувствовал это именно в ту апрельскую ночь, когда над Волгой трещал лед и откуда-то доносился немудрящий перебор гармоники, а в морозном высоком небе стояла звезда.
Он воображал себя волхвом, вернее, одним из них, одним из царей – Каспаром, Мельхиором или Бальтазаром.
Однако повседневный быт, маленький ребенок, оказавшийся на редкость беспокойным, вошли в неизбежное противоречие с той картиной мира, которую себе нарисовал и активно культивировал Тарковский. Марина Арсеньевна Тарковская писала о том времени в Завражье: «Папа легко загорался, был нетерпелив, спешил немедленно и до конца сделать то, что в данный момент его увлекало… Пережилась первая радость после рождения сына, начались ежедневные заботы, накапливалась усталость. Плюс – постоянная внутренняя поэтическая работа».
Да, рутина быта, невозможность побыть в уединении, категорическое отсутствие тишины все более и более угнетали его. Он чувствовал, что задыхается от нехватки творческого общения, от того, что теперь в их семье появился человек, который полностью отвлекает на себя внимание Маруси, отнимает у него его Марусю. Конечно, это не было ревностью, это, скорее, было обидой на несправедливость, как ему казалось, мироустройства в данное время и в данном месте. Только что начавшаяся жизнь его сына парадоксальным образом диссонировала с его болезненной сумрачностью, с мыслями о смерти, с погруженностью в собственную просветленность.
В 1965 году Тарковский таким образом сформулирует свое отношение к потустороннему, которому нет места в дольнем:
На свете смерти нет:Бессмертны все. Бессмертно все. Не надоБояться смерти ни в семнадцать лет,Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.Мы все уже на берегу морском,И я из тех, кто выбирает сети,Когда идет бессмертье косяком.И это было, вне всякого сомнения, драмой Арсения Александровича, которую до поры ему удавалось скрывать.
В начале лета Тарковский уехал в Москву.
Даже нелюбимая им, но необходимая для заработка переводческая работа была милей бесконечных стирок, пеленок, кормлений и бессонных ночей у колыбели мальчика. Казалось, что в этой ситуации Арсений в первую очередь боялся потерять личную свободу, которую находил питательной средой для своего творчества.
Маруся с сыном остались в Завражье.