Вселенские Соборы
Шрифт:
несторианскому уклону следует отнести и литературно-философские построения Д.С. Мережковского. Подобно Розанову, он преувеличивает пессимистические и антикосмические стороны церковного благочестия и, повторяя В. Соловьева, возвышает оценку исторического строительства культуры меркой Богочеловечества. Но, преступая границы Халкидонского ороса, требует от церкви признания примата культуры и движущего ею Эроса, играя двусмысленным термином «святая плоть».
Бердяев, идя в том же соловьевском русле историософского истолкования принципа Богочеловечества и в молодую пору временно подпав под влияние Мережковского и Розанова, апеллировал к проблематическому «новому религиозному сознанию» и требовал от церкви участия в социальном реформаторстве. Но вскоре изощрил и углубил свое новаторство. Войдя по видимости в колею халкидонского равновесия, он
С.Н. Булгаков, впоследствии отец Сергий, будучи в основных линиях своего религиозно-философского творчества учеником и продолжателем В. Соловьева, безупречно укладывается в рамки халкидонской ортодоксии, но внутри их, как и его учитель, он во всю ширь развертывает и доктрину всеединства, и доктрину софиологии. В. Соловьев превзойдет в этих смелых полетах богословствования С. Булгакова. Но наряду с победами, одержанными последним на полях спекулятивной философии, выступают неизбежно и те поражения, какие мы отметили y учителя его, В. Соловьева, т.е. иллюзорность роли Софии в постижении тайны творения, промышления и спасения мира, и соскальзывающее в пантеизм объяснение взаимосвязи Бога и мира.
Еще гармоничнее, еще осторожнее и безупречнее с точки зрения Халкидонского ороса развивает все ту же, поначалу соловьевскую, ставшую традиционной для русской религиозной философии серию проблем недавно ушедший от нас в лучший мир С.Л. Франк. Систематическое обобщение этой серии проблем с обычной и свойственной ему ясностью изложено в последней его книге «Свет во тьме». Ни атома софиологии Франком в его систему не допущено, но ласкающая философские сердца схема всеединства y него царит над всеми обязательными для христианина затруднениями в чисто богословских проблемах зла, первородного греха и искупления. Франк умолк на грани чистого богословия.
На данный момент мы не считаем необходимым приводить менее характерные иллюстрации работы русской мысли в той же области проблемы Богочеловечества. Здесь можно было бы назвать имена братьев С. и Е. Н. Трубецких, о. Павла Флоренского, Л. П. Карсавина и др.
Думаем, что приведенных примеров достаточно для утверждения, что в христианской философии и в православном богословии достопамятное и досточудное вероопределение IV Вселенского собора продолжает ощущаться как мудрое и спасительное руководство в тех же по существу христологических вопросах, которые, в специфическом, конечно, преломлении нашего времени, неотступно стоят и разгораются в православном сознании и преимущественно в русской философской и богословской мысли.
Монофизитство востока после Халкидона
Суждения Халкидонского собора были обставлены гарантиями свободы мнения; даны были сроки для споров и размышлений. Хотя руководство светской власти было твердое, но когда возникло сомнение насчет некоторых выражений послания папы Льва, то дан был срок для совещаний и сговора. Императорские чиновники настояли, чтобы эти совещания были частными, a не в официальной обстановке заседаний собора, чтобы избежать всякой торопливости и давления на совесть отдельных членов.
Лишь через шесть дней, 17 октября, последовало второе чтение постановления, достигшее соглашения. И все-таки колебания еще продолжались. Через четыре дня опять
Император поэтому оптимистически верил в счастливые последствия собора: «Пусть замолкнут теперь всякие дурного тона (profana) состязания. Только совсем нечестивый может претендовать на право личного мнения по вопросу, о котором подали свой согласный голос столько духовных особ. Лишь совсем безумный может среди ясного белого дня искать искусственно обманчивого света. И кто поднимает дальнейшие вопросы, после того как истина найдена, тот явно ищет обмана (mendatium)». История обнаружила несостоятельность этого добросовестного оптимизма. Ни об одном соборе, не исключая и Никейского, не было столь тяжких споров. Он стал «знаменем пререкаемым». Вся политика императоров на целое столетие завертелась около одного вопроса: принимать или нет Халкидонский собор? Все противники императорской церкви стали называть православных или презрительным прозвищем «мелхиты» (т.е. «царские» – от «мелех» – царь), или «синодиты» («халкидунойе» или «сунходойе»).
На поверку оказалось, что легальное единогласие епископата на деле, однако, не привело к согласию самую массу церкви. Оказалось, что епископы не выражают настроения большинства. Правители, естественно, оказались компетентнее и мудрее масс, но массы не пошли за ними, стали им изменять. Живое понятие восточной соборности не может быть ограничено одной внешней формой. Учение папы Льва и Евсевия Дорилейского не оказалось просто мудрой серединой между Несторием и Евтихом. Восточный массовый мир воспринял его как скрытое несторианство. Во всяком случае, считали, что есть другая формула православия – Кириллова, и она – привычная, своя. Но, как известно, именно на Халкидонском соборе 12 анафематизмов были замолчены и даже последующая согласительная формула 433 г. «из двух природ» была зачеркнута. Кирилл был принесен в жертву Льву. Вот сопротивление «кириллистов» и создало тяжелый монофизитский кризис.
Целых два века понадобилось на то, чтобы в новых тактических изворотах все время, в сущности, мирить «Кирилла со Львом» и в конце концов потерять огромные части церкви навсегда… Проблема обнаженной истины и тактики – икономии…
Когда позднее, при Юстиниане, предложена была формула «Един от Святой Троицы пострадал», было уже поздно. Требовали уже не мирить Кирилла со Львом, a пожертвовать Львом для Кирилла.
Папские легаты, заостряя предлагаемые формулы и затушевывая бывшие в употреблении компромиссы (433 г.), еще раз доказали, что они не понимали психологии Востока. A что императоры ошибались в догматике (а не только в тактике), и очень грубо, им это простительно. Ho y императоров была непростительная для них специальная ошибка. Они были слепы в своей политической, небогословской сфере. Они упустили опасность сплетения монофизитского кризиса с национальными вопросами Восточной Римской империи.
Уже несторианство определилось как национальное движение. Несториане сами назвали себя «халдейскими христианами», т.е. народом восточносирского языка.
Монофизитство задело тех же сирийцев, армян, коптов.
Вопросы национальные в Римской империи были давние и нерешенные. Двуединая империя даже в культурном ядре своем не имела и не достигла господства одного языка. На два языка она и распалась вместе с церковью. Неудивительно, что и окраинные народы («языки») также отделились от нее во всех отношениях.
Греческий язык на Востоке нашел границы своей культурной победы. Особый отпор эллинизации выявился в Сирии. Отдельные города Восточного диоцеза, как Селевкия, Лаодикия, Антиохия, стали гордостью эллинизма. Императрица Евдокия, жена Феодосия, афинянка, желая сказать комплимент антиохийцам, выразилась: «Я горжусь тем, что принадлежу к вашему городу и к вашей крови». Но уже в окрестностях Антиохии народ говорил по-сирски. Сам Иоанн Златоуст, как пресвитер, в самой Антиохии должен был проповедовать по-сирски. A в деревнях пресвитеры говорили только по-сирски. В низах «румойе», т.е. римляне, означало разговорно «солдаты», т.е. Напоминало о завоевании и иногда о жестокостях. Начать сепаратистскую интригу было на чем. И она вспыхнула.