Всемирная история: в 6 томах. Том 5: Мир в XIX веке

Коллектив авторов

Упрочение экономических связей между различными регионами, крайне важное для формирования наций, также может быть понято только при учете имперской динамики. Механизмы политического участия как на уровне элит, так и на уровне масс (с течением времени все более связывавшиеся с концепцией национального представительства, гражданства и социальных прав) обсуждались и эволюционировали в имперском контексте, где дискриминация была основана и на расовых, и на гендерных, и на социальных критериях.

Важные для национальной консолидации образы «другого», концепции цивилизаторской миссии функционировали одновременно в национальном и имперском контексте. Именно в имперском контексте и во многом в зависимости от имперских успехов и неудач формировались образы национальной территории, отличавшейся от территории империи, но зачастую расширявшейся и сжимавшейся вместе с империей.

Традиционные формы непрямого правления,

характерные для империй в прежние века, когда они опирались на местные элиты в управлении периферийными регионами, теперь менялись в двух направлениях. По мере укрепления профессиональной бюрократии, что было важной составляющей строительства модерного государства, имперский центр мог вводить все больше элементов прямого правления и обходиться без опоры на традиционные региональные элиты, нередко препятствовавшие правовой и экономической модернизации. Часто это происходило в связи с включением этих регионов в образ национальной территории имперской нации и сопровождалось более агрессивной политикой аккультурации и ассимиляции. В других случаях, если периферийные регионы не включались в имперскую нацию, они получали больше автономии, как, например, Финляндия в составе Российской империи или Хорватия в составе венгерской части габсбургской монархии.

Внимательный взгляд на европейскую историю XIX столетия показывает, что наиболее значительные проекты строительства наций осуществлялись именно в метрополиях империй и были тесно связаны с динамикой развития этих империй и их местом в мировой системе межимперского соперничества. Нации создавались государствами, империи снабжали эти государства различными ресурсами. Британский историк Г. Камен справедливо заметил: мы привыкли думать, что нации создавали империи,

в то время как в действительности империи создавали имперские нации и нередко предоставляли ресурсы для национального строительства на имперской периферии. Американский исследователь Ф. Купер предложил использовать понятие «empire-state», т. е. империя-государство, чтобы преодолеть порочную традицию связывать модерную государственность только с нациями-государствами. В сценарии строительства имперских наций вместо нации-государства, консолидирующего нацию, мы имеем дело с империей-государством, которое строит нацию в своей метрополии, но совсем не обязательно нацию-государство, а стремится сочетать имперский и национальный проект. Одна из ключевых задач современной историографии проблем XIX в. состоит в том, чтобы уделить должное внимание взаимосвязи имперского и национального и окончательно избавиться от диктата национальных нарративов, безраздельно доминировавших в течение всего XIX — первой половины XX в.

Нация в имперском контексте

В имперском контексте XIX в. концепция нации могла приобретать в зависимости от обстоятельств различное содержание и далеко не всегда опиралась на этничность. Так, Наполеон Бонапарт никогда не считал ядром той империи, которую он строил, всю Францию, а видел его в северной Франции, Бельгии и некоторых областях западной Германии, т. е. там, где его реформы находили наиболее благодатную почву. Юг же Франции Наполеон рассматривал как одну из проблемных окраин. Так же смотрели на эти области и более поздние правители Франции. Знаменитый «шестиугольник» (географический контур) Франции, который усилиями национальных историков превратился в «естественную» национальную территорию французов, в действительности был, с одной стороны, плодом интенсивных ассимиляторских усилий французского государства в течение не только всего «долгого XIX века», но и первой половины XX в., а с другой, плодом неудачи Наполеона Бонапарта в его усилиях построить пан-европейскую империю.

В Австро-Венгрии после поражения от Пруссии и Конституционного соглашения 1867 г., а точнее в Цислейтании, австрийской части монархии, интеграция опиралась на построение общего рынка, культурную автономию этнических групп и правовое равенство граждан, а не на языковую и культурную унификацию. Такая стратегия вовсе не была заранее обречена на неудачу, в сфере экономической и правовой интеграции австрийская часть монархии продвинулась заметно дальше, чем большинство наций-государств того времени. Успех такого сценария интеграции мог бы уже на рубеже XIX и XX вв. существенно изменить представления о том, как должна выглядеть нация. С позиций сегодняшнего дня эта стратегия, предполагавшая двуязычие как норму, в которой немецкий как общегосударственный язык и язык «межнационального общения» на локальном уровне дополнялся языками этнических групп, выглядит намного более модерной, чем стратегии культурной и языковой унификации, так характерные во второй половине XIX в. для Франции, которая долгое время считалась образцом нациестроительства. В Транслейтании, которая стала после 1867 г. своеобразной венгерской

субимперией, венгры следовали именно этому образцу и проводили агрессивную политику языковой и культурной унификации в отношении большинства подвластных групп, за исключением хорватов, имевших свою автономию. Вопрос о том, какая модель строительства нации в ядре империи будет восприниматься как «магистральная», во многом решался в зависимости от исхода межимперского соревнования.

Представления о нации и империи в «долгом XIX веке» интенсивно менялись вместе, поскольку были тесно связаны друг с другом. В России понятия империя и нация вошли в политический лексикон почти одновременно во второй декаде XVIII в. В течение почти всего XVIII в. напряжения между ними не было, они скорее дополняли друг друга, обозначая суверенную политик». Другое значение понятия нация, сохранявшее актуальность вплоть до начала XIX в., — это дворянская корпорация, что соответствовало польской концепции «шляхетской нации» и венгерской концепции «natio hungarica». К концу XVIII в. понятие нация под влиянием французского опыта оказалось тесно связано с концепциями национального представительства и конституции. В XIX в. понятия народность, а затем и нация вошли в широкий обиход, а при Александре III и Николае II монархия уже активно использовала национализм для легитимации своей власти. При этом представление о российской нации было заведомо шире понятия «великороссы» и включало все восточнославянское население империи, многие угрофинские группы и было открыто для ассимилированных представителей многих других этнических групп империи.

В Великобритании понятие нация стало частью политического языка уже в средние века, а в XVII в. представление об английской нации было прочно укорененным. Однако идея британской нации появилась лишь в XVIII в. и во многом утвердилась в контексте межимперского соперничества протестантских Англии, Шотландии и Уэльса с католической Францией. В XIX в. англичане, доминировавшие в Великобритании, были в большинстве своем готовы растворить в британскости прежнюю английскую идентичность.

В Германии уже в конце XV в. к названию Священной римской империи стали добавлять «германской нации». Представления о нации были тесно связаны с представлениями об империи, что привело к широкому распространению в XVIII в. имперского патриотизма (Reichspatriotismus). Когда в 1871 г. прусский лагерь победил в борьбе за объединение Германии, возникшее государство получило имя Deutsches Reich, т. е. Германская империя. Прусский концепт нации («kleindeutsch») выиграл у общегерманского («grossdeutsch») в результате победы Пруссии над Австрией в 1866 г., т. е. был результатом борьбы двух империй. В последующие десятилетия новое государство ясно продемонстрировало свои имперские амбиции не только в борьбе за заморские колонии, но и на европейском континенте. При этом европейская экспансия Германской империи во многом вдохновлялась концепциями Kulturboden (т. е. идеей культурной миссии немцев на востоке Европы), а позднее Lebensraum (имперско-национальной идеей жизненного пространства германской нации). Приведенные примеры России, Великобритании и Германии прекрасно иллюстрируют, что при всех различиях нация и империя были тесно связаны во всех трех случаях.

Принципы классификации и сравнения империй

Морские империи обычно противопоставляются империям континентальным, а традиционные — модерным. При этом качества модерности, как правило, приписываются морским империям, а континентальные империи описываются как традиционные. В последнее время историки обратили внимание, что в своих колониальных владениях британцы сохраняли намного дольше, чем в метрополии, многие черты Старого порядка. Другие империи, причисляемые к модерным, также сохраняли много традиционных черт в колониях. Вместе с тем все европейские континентальные империи с большим или меньшим успехом разными путями шли по пути модернизации. Поэтому представление об оппозиции модерных морских и традиционных континентальных империй нуждается в корректировке.

Нетрудно заметить, что и разделение на морские и континентальные империи не слишком удобно. Вполне соответствуют модели морской империи только Португалия и, после суверенизации Бельгии, Голландия. Метрополии Британии или Испании, которые чаще всего вспоминают, говоря о трансокеанских империях, на самом деле представляли собой сложные имперские структуры. Англия выполняла роль имперского центра в отношении Шотландии и Уэльса, Кастилия — в отношении Страны Басков, Каталонии, Галисии и других периферийных королевств полуострова, в том числе, в течение некоторого времени и в отношении Португалии, когда та была частью Испании.