Всемирный следопыт, 1928 № 02
Шрифт:
Магнитная буря кончилась, и компас успокоился. Солнце палило беспощадно. Злополучный караван двинулся на север, надеясь набрести на основное русло Янгы-дарьи, вдоль которого встречались колодцы.
Люди слабели. Слабели и животные. Измученные бурей и пятидневной жаждой верблюды начали спотыкаться. Все, кто мог, слезли и шли рядом. Началась медленная агония погибавших.
После полудня Володя Беликов потерял сознание — его привязали к верблюду. Остальные шли в каком-то горячем забытьи, — разлепятся тяжелые веки, воспаленные глаза скользнут по огнедышащему кругу, и снова — душная, тягучая вязь полубреда.
После
На другое утро привязали к верблюдам еще двоих. Кравков, Курбан-бай и геодезист тоже едва держались. На каждой остановке, чтобы дать отдохнуть верблюдам, они должны были отвязывать и снимать своих товарищей, а потом снова привязывать их. Уходили последние струйки сил. Это были третьи сутки без воды.
Опустив веки, Андрей Кравков бессознательно передвигал ноги. Его мысль работала ярко, но все это было в другом мире, в каких-то кошмарных грезах. Временами все его существо пронизывало острое чувство-мысль:
— Ведь, есть же там… где-то… вода… много воды… Аш-два-о![34]) Люди не только пьют, но и купаются… Такая масса воды… Купаются в аш-два-о, а тут нет… на кончик языка..
Иногда он поднимал отяжелевшие веки и, задыхаясь, указывал спутникам вперед — там была зелень и голубая, прохладная влага. Они напрягали силы— шли… шли… а кругом были пески, пересекаемые только такырами. Такыр блестел, как стекло, и отражал, как зеркало. И Кравков снова недоумевал:
— Ведь есть же где-то… там… вода… много воды…
Губы и языки у них растрескались и были в ранах. Они не могли говорить и только мычали. Перед вечером привязали геодезиста, а вечером на стоянке Андрей Кравков дрожащими от слабости руками записал в книжке:
«Искали плотину Чингиз-хзна. Буря четыре дня. Трое суток без воды. Умираем. Шесть».
Мутные пленки опускались на глаза, и буквы плыли где-то далеко-далеко.
На седьмой день только неиссякаемое упорство жизни заставило Андрея Кравкова и Курбан-бая размежить глаза, привязать товарищей и двинуть караван. Они уже все реже поднимали веки. Им теперь хотелось только добраться до сверкавшей впереди полосы такыра, по краям которого обычно копались колодцы. В полубреду они дошли. Но колодцев там не было.
Андрей Кравков опустился на песок.
IX. Последняя песня.
С каждым днем все ниже поникал медно-бронзовой головой старый Эмро— певец из Чаюглы-куля. А мутных дней было четыре.
Колодец Ун-кудук, до которого так и не дошла группа Кравкова, ютился в ложбинке, загороженной с севера двумя холмами. Здесь и приютились два полушария юрт. Эмро прибыл сюда со своими людьми за день до бури.
Невыразимой тоской наливались глаза людей, смотревших в замутившиеся глубины неба. Там, куда неслись пески, зеленые четыреугольники посевов навсегда задергивались желтым покрывалом, и растрескавшиеся сакли, как разбитые челны, медленно тонули в горячем песчаном море.
В продолжение всей бури старый Эмро сидел неподвижно в полумраке юрты. Ему было горько за этих людей, за их тоску, за погибающие кишлаки, за погибающий труд.
Кизяк[35])
Буря кончилась. Эмро ждал каравана Кравкова еще двое суток, а перед вечером второго дня он собрал людей вокруг, сам сел посредине и, по обыкновению, пропел свои думы вслух.
«Много долгих лет, — начал он, — смотрел старый Эмро на свой народ. Пустыня желтой птицей налетала на его танапы и отнимала у него последнюю куджу и аталю[36]). И тогда старый Эмро пожалел свой народ.
«Давно-давно, еще дед деда старого Эмро ходил к пещерам пустыни, из которых она высылает свои летучие песчаные табуны, и принес оттуда древнюю грамоту о воде. В ней было страшное проклятие всей стране от великого хана.
«И вот длинное ухо[37]) приносит радостную весть о советском батыре, который пожалел бедных детей пустыни. Старый Эмро пришел к нему и отдал древнюю грамоту о воде.
«Тогда советский батырь пошел в пустыню, чтобы отворить ее сердце. И взыграла густая кровь в жилах старого Эмро. Вот, думал он, начнется янги турмыш.
«Но проклятие было сильнее. Пустыня подняла навстречу великую пыль. Она не пустила к себе советского батыря, — и бедному Эмро стали тяжелы его старые дни.
«Вот советский батырь припал на горячий песок и закрыл глаза. Голубая вода не оживит теперь мертвой страны, и Чаюглы-куль утонет в песках».
Певец кончил. По его бороде с волоска на волосок медленно перекатывалась мутная тягучая капля, но, не добравшись до конца, растаяла в горячем воздухе. Многие из круга низко опустили головы.
На другое утро, в которое решено было двинуться в обратный путь, старого Эмро нашли мертвым. Он лежал, спокойно вытянувшись во всю длину, с мудростью бесстрастия на лице. Его старое сердце отстучало в заботах и тревоге за родную страну…
Спутники зарыли тело старого певца в песок между двумя холмами, у колодца Ун-кудук, и назвали эту ложбину Эмра-крылган, что значит: место, где умер Эмро.
X. К жизни.
Первым, что вошло в потухшее сознание Андрея Кравкова, было неприятное, болезненное ощущение: кто-то набивал ему рот. Он еще не понимал, что с ним делают, а ему все пихали в рот до того, что он задыхался. Но вскоре Кравков почувствовал в этой массе влагу. Он начал сосать ее и выплевывать, а ему совали снова. Наконец, он совсем очнулся. Над ним склонился его проводник — Курбан-бай.
— Чито? Раздышал? — обрадованно спросил он.
Кравков приподнялся и осмотрелся. Он лежал на том же самом месте, на котором и опустился. Верблюды разбрелись по окрестности. На их спинах бессильно и мертвенно болтались товарищи. Это была картина гибели и смертного разброда каравана.
Это была картина гибели и смертного разброда каравана
Случилось все так.