Всемирный следопыт, 1930 № 09
Шрифт:
Конечностей он уже не чувствовал. Они одеревенели и повиновались механически. Он не чувствовал всего тела. Вместо тела у него было огромное сердце, переросшее грудную клетку, заполнившее гулкими прерывистыми ударами все поры измученного организма. Сколько времени он уже бежал— час, два, вечность… время для него перестало существовать, перешло в астрономическое измерение, будто он попал в безвоздушную, разреженную атмосферу.
Они
Дождь мчался впереди него. Мчались впереди него река, темная и рябая от дождя, мчались по реке отражения зданий, жилки течений повторяли серый мрамор стен. Огромные молчаливые здания теснили его. У него появилось искушение броситься в реку. В острой тоске погони он поднимал голову и видел небо в тучах. Тяжелые и громоздкие, они были подобны очертаниям зданий.
Погоня вынесла его на площадь. Он огляделся. Впереди, за длинным кружевом решетки неуклюжее, как слон, присевший на задние ноги, спало огромное здание. Собрав последние силы, беглец перелез через решетку.
У стены здания силы оставили его. Но это продолжалось недолго.
Он увидел окно! Окно было открыто!
Он не знал, что ждало его там, внутри. Он лез туда, как мокрый барсук в темную теплую нору…
Он лез туда, как мокрый барсук в теплую нору
II. Встреча
Многоликая жизнь была у теней. Тени видоизменялись. Верблюд превращался в паука. Слон в зайца. Заяц шевелил ушами. Пробегали стада оленей. Шел рассвет — медлительный и неверный. Тени глядели со стен каморки на спящего старика.
Старик ворочался в непрочных сетях сна. Неспокоен и краток сон стариков. Оки спят как испорченные будильники. В любом часу их может пробудить сознание, сорвавшееся с истертой зубчатки сна, как звонок испорченного будильника.
Старик проснулся и сел на постели. Заботливо посмотрел он на ребенка, спящего в противоположном углу каморки, кряхтя и потягиваясь, оделся и вышел из каморки.
Он ковылял по длинному коридору к двери, ведущей в огромный зал, и задники его стоптанных туфель били по мраморным плитам пола, как плавники рыбы. Едва ступив за порог, он остановился. Меч, направленный в его грудь, неожиданно сверкнул перед ним.
Старик опешил, попятился, заморгал глазами, потом, улыбнувшись, прокрался в дверь под мечом.
Рука в железной перчатке толкнула старика вбок. Он схватил холодные железные пальцы перчатки, засопел носом и неуклюже столкнулся грудь о грудь с рыцарем, закованным в латы.
За плечами рыцаря белели фигуры юношей: юноши, присевшего для прыжка, юноши, мечущего диск, юноши, натягивающего лук стрелой…
Старик отодвинул фигуру рыцаря от двери, чтобы они не заграждала вход. Укоризненно причмокнув языком, он прошамкал:
— Не спится ей… ходит по залам… все переставляет…
Задники его мягких войлочных туфель прошлепали дальше и вдруг замолкли. Старик остановился, едва не споткнувшись о
Старик протяжно вздохнул.
— Вот что творится теперь на свете, — прошептал он.
Глядя на спящего в саркофаге человека, старик вспомнил о неожиданных событиях, вторгшихся в его спокойную, однообразную жизнь….
Тридцать лет прослужил Маулан сторожем историко-археологического музея. Дочь его — Каури — росла и воспитывалась в этих стенах. Товарищами ее детских игр были фигуры археологической древности. Директор музея, профессор-англичанин (он умер пять лет назад), заинтересовался смышленой индусской девушкой и сделал ее своей ученицей. Шли годы как часы… Каури вышла замуж за индуса-студента, и Маулан остался одиноким. Маулан делил свое одиночество с мраморными философами… Шли часы как годы… Каури родила дочь. Муж Каури — член национального конгресса, был убит три дня назад на улицах Калькутты, во время демонстрации протеста против ареста Ганди… Каури сошла с ума. Маулан приютил сумасшедшую дочь и двухлетнего ее сына. Каури по ночам не спит. Бродит по музейным залам. Двигает фигуры. Раскрывает окна, ей душно, ее теснит горе. Вот и сейчас она бродит где-то здесь. Разыскивая ее, Маулан набрел на человека, спящего в саркофаге. Человек этот, вероятно, влез в окно, раскрытое Каури. Человек в саркофаге индус. Рука у него ранена — он бунтовщик…
Маулан вздрогнул. Мысли его оборвались, вспугнутые безумным криком его дочери, неслышно подкравшейся к нему.
— Отец! Это бог Озирис! — кричит сумасшедшая, и прямые черные волосы ее вздрагивают на ее плечах. — Ты слышишь, отец? Это бог Озирис, воплотившийся в фараона Рамзеса…
Человек в саркофаге, разбуженный криком, вскочил на ноги. Он не совсем еще пришел в себя от сна, глаза его беспокойно оглядывают старика и сумасшедшую.
Маулан качает головой.
— Нет, это не бог, это человек… это настоящий человек.
Маулан смотрит на раненую руку человека, прикладывает его здоровую руку к своему лбу и, низко склонившись перед ним, говорит:
— Мир и приют тебе, сын народа.
Беспокойная мысль не оставляет сумасшедшую. Она словно ищет кого-то, кто подтвердил бы истину ее слов. Искаженное лицо ее вдруг проясняется: она видит директора, неожиданно входящего в зал. Порывисто, как и все, что делают беспокойные сумасшедшие, она бросается к нему навстречу.
Она видит директора, входящего в зал
— Профессор! Вы поймете меня… вот… бог Озирис, воплотившийся в фараона Рамзеса. Я требую почестей для Рамзеса.
Каури смеется пронзительным смехом.
Трое мужчин встречаются глазами. И раздаются три восклицания:
— Саиб!
— Джагат!
— Отец!
III. Друг Махатмы Ганди