Всему свое время
Шрифт:
Я застыла. Сидела за столом, смотрела на Петю и слушала, как колотится сердце. Он меня просто не слышит. Я для него – пустое место. Никогда не слышал, и ничто не заставит его изменить этой привычке.
– Ты слышишь? – дрожащим голосом спросила я.
– Что? – Петя обернулся ко мне.
– Ты слышал то, что я только что сказала? – Я почувствовала, как в душе нарастает злость.
– Я думал о своем, – буркнул Петя, поставил тарелку на стол, подошел к подоконнику, где стояла хлебница, взял хлеб.
Все медленно, спокойно, уверенно. Он всегда был таким. Редко
– Я знаю, у тебя есть любовница!
Петя дернулся, уставился на меня белесыми глазами, помолчал немного, потом взял разделочную доску и нож. Все так же молча отрезал кусок хлеба и достал из холодильника горчицу. Я тоже молчала, не из тактических соображений – какие у меня могут быть тактические соображения? – просто я сказала главное, на остальное у меня не осталось запала. Закружилась голова. Хоть бы не свалиться в обморок. Петя сел, взял вилку, но есть не стал, просто сидел, крутил вилку в руках и думал. Молчание становилось невыносимым.
– Ее зовут Алена, – еле слышно пробормотала я.
– Ну и дальше-то что? – спросил он.
– Как что? – растерялась я. – Ты изменяешь мне и еще спрашиваешь: «Дальше-то что?»
Он рассматривал меня, как будто увидел впервые. Сверлил глазами минут пять, не меньше, и все это время молчал, постукивая вилкой о край стола. Потом пожал плечами:
– Не твое это дело!
И принялся есть гуляш. Представьте себе, он принялся есть гуляш! Мазать куски мяса горчицей и отправлять их в рот, закусывая хлебом!
Кровь бросилась мне в голову.
– Мерзавец! – Я вскочила. – Негодяй!
Никаких более сильных слов мне на ум не приходило. Удивительно, что я и на эти-то оказалась способна.
– Как ты мог?! – Мой голос прерывался от волнения.
Петя продолжал есть.
Стало трудно дышать. Я подбежала к окну и открыла форточку. Он продолжал есть. Зацепил вилкой еще один кусок мяса и отправил в рот. Я судорожно вздохнула. И тут он неожиданно рявкнул:
– Сядь!!!
– Не хочу, – мотнула я головой.
– Меня не интересует, хочешь ты или не хочешь. Сядь, я сказал!
Я упала на табуретку. Он отставил тарелку, поднялся из-за стола, встал напротив меня, засунул руки в карманы и медленно заговорил:
– Не знаю, чего ты так раскочегарилась. Все так живут, и никто еще не умер от этого.
Я опять вскипела и попыталась встать:
– Но, Петя…
Он сильно сжал мое плечо рукой и придавил обратно. Наклонился близко-близко ко мне, так близко, что даже стал раздваиваться в моих глазах, и металлическим голосом произнес:
– Заткнись и больше не лезь, куда не требуется. Я тебя содержу, кормлю, одеваю. Работать захотела – я разрешил. От тебя же пользы не больше, чем от домработницы. Потому и веди себя как домработница, нехрен указывать, что мне делать.
И вышел из кухни. Я посмотрела ему вслед и тут вдруг увидела детей. Антошка с Леной стояли в большой комнате и оттуда таращились на меня.
– Вы давно здесь? – слабым голосом спросила
– С полчаса, – хором ответили оба.
С полчаса. Значит, они все слышали с самого начала. Так хотелось мне уберечь от всего этого детей и не удалось…
А дети все знали. Тогда, сразу после скандала, они конечно же промолчали и быстренько скрылись каждый в своей комнате. Петя ушел, бросив мне, что зайдет к соседу поговорить насчет ремонта машины. Я осталась на кухне одна, опустошенная и раздавленная. Машинально принялась перемывать посуду и отчищать плиту, а мысли беспорядочно метались в голове. Дети… как теперь быть с ними?
Петя вернулся поздно. Похоже, приняли у соседа по пиву. Я уже была в постели. Он лег, сразу повернулся ко мне спиной и быстро уснул.
На следующий день с утра все разбежались кто куда: ребятишки – в школу, Петя – на работу. Я решила, что мне все-таки следует поговорить с детьми. Не маленькие уже, негоже делать вид, что ничего не произошло – это все равно что врать. А врать мне, как известно, никогда не удавалось. Лена вернулась из школы первой, с нею с первой я начала этот нелегкий разговор.
– Мама, – снисходительно глядя на меня, сказала дочка, – подумаешь, с кем не бывает?
– Что ты имеешь в виду? – не поняла я.
– Ну то, что у папы есть пассия. Подумайте, «пассия»! И это говорит шестнадцатилетняя девочка!
– Но папа предал нас, – стала объяснять я Лене.
– Ой, не говори чепухи! – поморщилась она. – Никого он не предавал. Он же не бросил нас, так, только проводит время с этой девушкой.
– И тебя это никак не беспокоит?
– Абсолютно! – пожала она плечами. – От этого же ровным счетом ничего не изменилось в нашей жизни.
– Но… – я растерялась, – это же неправильно.
– Понимаю, мамулечка, – она жалостливо посмотрела на меня, – тебе, наверное, обидно, но ведь папа с тобой разводиться не будет, это уж точно. Что же ты переживаешь?
– Разве дело только в том, разведется он со мной или нет?
– А в чем еще? – искренне удивилась дочь.
И удалилась в свою комнату. Слышно было, как щелкнула клавиша магнитофона, и по квартире полились звуки рэпа. Я буквально рухнула на табуретку. Что это: подростковый эгоизм, когда все, чем интересуется ребенок, – это только его собственная персона, на остальное ему наплевать, или осознанный выбор дочери между отцом и матерью? Девочки традиционно ближе к отцам. Хотя отношения между Петей и детьми всегда складывались достаточно отстраненные, он почти не занимался ими – росли они рядом с ним, и ладно, большее его не интересовало. Я так за все эти годы и не поняла: а что вообще нужно ему в этой жизни? Что может захватить его целиком, без остатка? Казалось, все, что окружало его, не вызывает в нем особых переживаний. Может, он просто из такой породы людей, которым незнакома страсть к чему-либо, – вот и живет себе ровненько, без потрясений. Поэтому и особой любви к Леночке, гордости за нее я в нем тоже не замечала. Но это не могло помешать дочке принять сторону отца просто потому, что девочки – они все же ближе к отцу, чем к матери.