Всеслав Полоцкий
Шрифт:
Молчаливая ночь сеяла над пущами и болотами свою вековую печаль. Страшновато было и неуютно. Грязь чавкала под конскими копытами. Вылетевшие из своих укрытий в толстых дуплистых деревьях летучие мыши, казалось, готовы были сесть на голову. Молодые зайцы и птицы, пугая коней, срывались с теплых лежанок и гнезд. В темной непролазности лесов слышались треск и сопение — где-то неподалеку спешило по своим делам тяжелое зверье. Ночная земля гудела, вздрагивала, дрожала, столько сил бушевало в ней и на ней, столько жизней загоралось и гасло во мраке.
Вдруг слева от Гвая и Гнездилы из молодого березничка послышался
— Ты, Роман? — на всякий случай крикнул в темноту Гвай.
— Я… — Роман вышел из березничка. Неподалеку стоял его конь, щипля траву. — Дозволишь, боярич, у тебя переночевать? — спросил Роман, берясь за стремя Гвая.
— О чем речь, Роман? Радость для меня будет великая, если ты поедешь ко мне. Мой дом — твой дом.
— А отец? Боярин Алексей, я слыхал, строгий… — тянул Роман.
— Отец у меня человек набожный, милосердный, — вспыхнул Гвай. — Мало ли кто что болтает! Чтобы мой отец да не пустил на порог гостя, особенно полочанина?..
— Тогда — в седло!
Роман легко вскочил на коня, поехал рядом с Гваем.
Боярич был конечно же доволен, что человек, на которого он чуть не молился, будет ночевать в его доме. Но то, что Роман сказал об отце, неприятно укололо самолюбие, и он, желая как-то загладить, стряхнуть с души неприятное чувство, набросился на своего холопа:
— Гнездило, почему отстаешь, плетешься как мокрая курица? Смотри, дождешься кнута!
Гнездило уже давно привык к неожиданным вспышкам гнева у своего хозяина, поэтому его угрозу выслушал спокойно. «Пусть покричит, — рассуждал конюший. — Крик не кнут, от него кожа не чешется».
Да счастливый Гвай скоро и забыл про холопа. Он ехал стремя в стремя с Романом, и сердце у него радостно екало, как оно екает у зайчонка, впервые выбежавшего из-под отцовского куста в бескрайнее поле. Он так любил сейчас Романа! Старший товарищ-единомышленник представлялся ему Александром Македонским. Бегите в свои пустыни, персы! Дрожи, Индия! Идет на вас могучий, непобедимый Александр, царь царей, и рядом с ним его отважный оруженосец. «Все отдам за Романа, — расчувствовался и вознесся мыслями боярич. — Брашно свое и жизнь свою. Славу вместе с ним великую добуду!»
А Роман тем временем был занят самыми будничными, самыми земными заботами. Ему, бывшему старшему дружиннику князя Всеслава, за последний солнцеворот столько довелось пережить, перетерпеть… На Немиге его ранили копьем в левое плечо. Долго лечился всякими травами, а когда встал на ноги, Всеслава уже здесь не было, его повезли в Киев, в поруб, и дружины княжеской тоже не стало. Рухнул мир, прежде такой привычный, такой устойчивый и понятный. Раньше князь был пчелиной маткой, а они, дружинники, неутомимыми пчелами. По седмице с седел не слезали, Полоцку и князю славу добывали. Куда только не заносили их кони боевые! До Новгорода и Смоленска, до реки Наровы, где в темных пущах живут ятвяги, до Варяжского моря, куда тащит на своих плечах весенние льдины Двина… Разбили, полонили Всеслава, и не к кому теперь голову преклонить. Не сохой, не гончарным кругом, а мечом привык
— Скоро приедем, — весело сказал Гвай. — Уже огонь вижу. Катера не спит, меня ждет.
— Кто это? — спросил Роман, услыхав незнакомое имя.
— Катерина, младшая сестра, — объяснил Гвай. — Красивая. Да ты сам увидишь, Роман. Она все знает. Она за нас, — тихо добавил он.
— Что она знает? — Роман резко остановил коня.
Гвай растерялся, молчал.
— Что же знает Катера, боярич? — не отступал Роман. — Неужели ты рассказал ей про ночную дружину, про всех нас?
— Она никому не выдаст! — горячо возразил Гвай, но голос его дрожал. — Это моя родная сестра. Она видела во сне Рогнеду. Катера за Полоцк, за нас!
Боярич чуть не плакал.
Вдруг ощутив огненное бешенство, Роман круто развернул коня.
— Куда же ты? — Гвай соскочил с Дубка. — Прошу тебя, Роман, брат мой названый, останься. Ну, прошу тебя… Возьми нож и отрежь мне язык, если сестра скажет кому хоть слово. Да я и сам ее убью, задушу, хотя и нет для меня на свете человека родней, чем она.
Роман пронзительно глянул на вконец растерявшегося боярича, подумав, сказал сухо, чужим голосом:
— Только одну ночь я побуду у тебя. Завтра с солнцем уеду.
И — ни слова — куда поедет, с кем поедет… Пыткой было такое недоверие для Гвая.
Темной громадиной выплыла, казалось, вымершая боярская усадьба, огороженная плотным дубовым тыном. Пока молчали собаки, не услышали и не почуяли верховых, так как ветер дул в лицо нежданным гостям.
Лишь капелька света теплилась в кромешной темноте — Катера не спала. Она одна ждала брата.
Вдруг, словно ошалелые, повскакали, заметались собаки. Звонкий, далеко слышный лай расколол тишину. Засветились факелы, свечки. Босые ноги зашлепали по боярскому двору.
— Кто вы будете, ночные гости?! — угрожающе крикнул из-за тына, судя по голосу, уже пожилой человек.
— Открывайте! Это я! — ответил Гвай.
— Кто с тобой, боярич? — продолжал выпытывать старческий голос.
— Открывай, Степан! — раздраженно приказал Гвай. — Со мной мой друг, и мы подыхаем с голоду.
Стукнул тяжелый засов. Дубовые, обитые железными полосами ворота неохотно отворились. Маленький светлоголовый дедок с поклоном встретил Гвая, сказал извиняющимся голосом:
— Много злых людей, лютых разбойников расплодилось на земле. Изменнические души у них. Могли, боярич, схватить тебя подманом или силой и привести к дому, чтобы, прячась за твоими широкими плечами, во двор ворваться.
— Стар ты уже. Еле ползаешь, — весело похлопал Степана по худым плечам боярич.
— Стар, — согласился покорно тот, — И глуп. А вон и боярин Алексей идет. Ждал сынка!
Гвай быстро пошел навстречу отцу.
Боярин Алексей был высок, с широкой черной бородой, с большим горбатым носом. Челядь надворная, толпясь вокруг, держала зажженные факелы, и в неровном изменчивом свете лицо боярина то темнело, то становилось золотисто-желтым. На плечи он набросил лисью шубу, обшитую узорным ляшским золотом. На ногах у него были сапоги из твердой звериной шкуры.