Всеслав Полоцкий
Шрифт:
— Долго же ты спишь, хан Гиргень, — послышалось откуда-то сверху, Гиргеню показалось, — с облака, золотого и яркого, которое проплывало над ним. Во сне он видел себя в знойно-васильковом небе. Вместе с Агюль он сидел на маленьком искристом облачке, парил над бескрайней степью. Рядом — внизу, вверху, по сторонам — бесшумно плыли белые пухлые облака. От них веяло холодом. А с большого верхнего облака послышался этот неожиданный голос. Нежно обнимая левой рукой Агюль, Гиргень протянул правую к облаку, чтобы подманить его к себе. Так в весенней степи он подзывал, подманивал из огромного овечьего гурта доверчивых белых баранов. Но вдруг облако выпустило железный клюв и больно ударило им по руке. Гром-смех прокатился
— Вставай, беззубый верблюд, — приказал Шарукан.
Гиргень медленно поднялся на ноги, пошатнулся.
Боль, тяжелая и острая, перекатывалась в голове. Все еще хотелось спать, но он понимал, что это был последний его земной сон, что скоро, возможно через несколько мгновений, он уснет навеки. Страха не было. Он искал глазами Агюль. В шатре толпилось много людей, но Агюль среди них он не увидел.
— Ты хотел завести вольных куманов в Киев, породниться с русами, — жестко усмехнувшись, сказал Шарукан. — Уж не сошел ли ты с ума?
— Я умнее тебя, — с достоинством проговорил Гиргень.
— Как же ты додумался до этого? Если ты умнее всех, как ты мог наших степных богов равнять с киевским Богом? Разве можно в небе остановить облако? Ты же в своей старческой слепоте захотел, чтобы мы, властелины степей и быстроногих коней, остановились на обочине дороги, начали ковыряться в земле. Есть народы-грибы, они растут на одном месте. Это русы, ромеи, ляхи… Но приходит некто, мудрый и могучий, срезает гриб и жарит его на огне. Это мы, куманы. Такими сотворило нас небо. Вечное движение, вечный поход. Что лучше найдешь ты на земле?.
Шарукан говорил с воодушевлением. Все, кто находился в шатре, слушали его с затаенным дыханием, согласно кивали головами:
— Да… Да… Справедливо говорит мудрый Шарукан.
А хан Гиргень в предсмертной тоске думал об Агюль.
Предала, опоила сонным зельем, навела врагов… Но гнева в сердце почему-то не было. Он и сейчас любил черноглазую красавицу, и если бы увидел ее, язык не повернулся бы сказать злое слово, только бы посмотрел с укором. И вспомнился хану тяжелый сон. Приснилось ему однажды, что душит его черная гадюка. Обвилась кольцом, не дает дохнуть. В ужасе, в холодном поту проснулся он тогда, а это Аполь обняла его за шею и целует.
— Отдай мне Гиргеня, — попросил Калатан, обращаясь к хану Шарукану.
Но тот будто не слышал этих слов, продолжал:
— У чужого огня не согреешься. А ты забыл об этом, Гиргень.
И, помолчав, вдруг предложил пленному:
— Ты отважный, мудрый. Тебя уважает народ куманов. Давай объединим наши силы, ударим по Киеву, сожжем город русов, и будет у нас тогда много серебра и рабов.
Все ждали, что ответит старый Гиргень.
— Прошедшего не поправить, — после некоторого раздумья проговорил Гиргень. — Мы с тобой всегда враждовали, так останемся же врагами до самой моей смерти. Ловко ты меня взял, как птицу в гнезде. Наука старому дураку, но поздно учиться — помирать надо. А тебе одно скажу: не иди войной на русов, не то и свою голову погубишь, и народ из-за тебя пропадет. Вот мое слово.
Гиргень опустил седую голову, умолк. Шарукан внимательно посмотрел на него, сморщился, кашлянул в загорелый кулак.
— Отдай мне Гиргеня, — снова попросил Калатан.
Слившись с войском Шарукана, орда двинулась в степь, чтобы оттуда навалиться на Киев. Скрылись за горизонтом последние кибитки. Тишина установилась вокруг. Из норки осторожно высунул головку суслик, глянул туда-сюда, осмелев, вылез наверх и замер на кургане, как столбик. Вдруг непонятные звуки послышались ему. Суслик на всякий случай нырнул опять в норку, потом, подождав немного, снова высунул любопытную мордочку, запачканную песком.
Оцепенев от дикой боли, от жары и лютых мух, Гиргень напряг все силы, открыл глаза и увидел, как жестоко страдает несчастный пардус. «Хоть бы зверя пощадили, — подумал он. — Разве зверь виноват?» Потом он увидел суслика, серый, пугливый столбик. «Подбеги ближе, — мысленно умолял он зверька. — Свистни, пропой мне на прощанье песню степей». Но суслик молчал. А через какой-то миг уши и сердце резанул предсмертный визг пардуса. «Прощай, — простился с ним Гиргень. — Я человек, поэтому должен дольше жить и дольше страдать, чем ты, зверь». Он умер через ночь, на рассвете.
Снова Степь шла на Ниву, Кибитка на Хату, Аркан на Плуг. Все днепровское левобережье застлал едкий дым. Половцы огромными конными массами напали врасплох. На север от реки Вороскол, где извечно стоят селища русичей, рассекла белый день на черные ошметки кровавая сабля.
Смерды с семьями спасались кто как мог. К Киеву или Переяславу бежать было далеко, и люди, будто степные дрофы, вместе со своими детьми забивались в траву. Но на взмыленном коне взвивался над убежищем половец, и мужчин ждала сабля, а женщин и детей — аркан. Некоторые бежали к степным речушкам, забивались в тростник, лезли в воду, только нигде не было спасения. Вмиг становилось пеплом то, что человек тяжелым трудом добывал всю свою жизнь. Пленных женщин и детей сгоняли, как скот, в стада. Потом самых красивых девушек начинали насиловать на глазах у всех. Девушек не хватало, и пропахшие потом, дымом и кровью степняки насиловали женщин на виду у их детей. Жены половцев терпеливо ждали в условленных местах. пленных, делили новых рабынь и малолетних рабов, нагружали их, как верблюдов или коней, добром, гнали к своим кибиткам. Если же по той или иной причине изнасилованных девушек и женщин нельзя было взять с собой, половцы их тут же убивали, потому что некоторые могли забеременеть, родить детей, а закон степей не разрешал, чтобы среди чужого народа жили люди, телом и душой похожие на половцев.
Все порубежные городки-крепости русичей были взяты в осаду. Без воды и пищи, под градом половецких стрел и камней мужественно отбивались их немногочисленные гарнизоны. Из окрестных селений под защиту земляных валов и дубовых заграждений сбегались тысячи людей. Плакали дети. Голосили женщины. Некоторые женщины, глядя сверху на свирепое море степняков, которое вот-вот должно было хлынуть в расщепленные, поломанные ворота, не выдерживали, начинали смеяться в истерике, распускали волосы, сдирали с себя одежду и голыми прыгали с валов прямо в руки половцев.
Весть о том, что Степь снова пошла на Киев, принес великому князю Изяславу воевода Коснячка. Сидя в тихой светлице, князь, вместе с сыном Святополком, читал старый ромейский пергамент. Благодать была на душе. Читал «Пчелу» — слова и мысли из Евангелия, слова святых отцов, слова прославленных любомудров.
— Как коню ржание, и псу гавканье, и волу мычание, и барсу рычание дадено, и это их примета, так и человеку слово, и это примета его, и сила его, и оружие, опора и ограда, — раздумчиво читал темно-русый Святополк.