Всеслав Полоцкий
Шрифт:
Он истово перекрестился. Супрун перекрестился следом за ним. Давным-давно они дружили, вместе решили принять схиму, запереться от искушений жизни за монастырскими стенами. Твердым оказался один Феодосий. Супруна же отец-боярин силой вывел из монастыря — прислал холопов, те скрутили молодцу веревкой руки, через весь Киев тащили на боярский двор. И сейчас, глядя на худое желтое лицо Феодосия, на его заляпанный грязью плащ, на сплетенные из лозы лапти, Супрун с тайным ужасом думал, что и его могла ждать такая же доля. Однако, спасибо Господу Богу, у него есть дом — полная чаша, есть земли и все, что должно быть на земле,
— Болею, брат. Все равно как кто-то железные когти в хребет запускает.
Феодосий глянул на его сытое розовое лицо, на ухоженную, блестящую от пахучего ромейского масла бороду, гневно проговорил:
— Болеешь и лечишься у волхвов… Да?
— Да. У христианских травников лечусь и у вещунов. — Боярин испуганно заморгал глазами. «Откуда только притащился этот проклятый монах? — с тоской подумал он. — Если бы не эта вонючая тварь, то Малка и Гриппина сейчас бы надели венки и танцевали б передо мною…»
Но это была слишком уж смелая, слишком уж греховная мысль, небесный Вседержитель мог покарать за нее, и поэтому Супрун, отгоняя ее, смиренно сказал:
— Каждый солнцеворот я даю гривны на Святую Церковь и собираюсь, когда согнет, скрутит спину старческая немочь, идти к тебе.
Сведя седые брови, Феодосий прервал:
— Христос учит: кто во имя мое не оставит мать, жену, отца и все самое дорогое для него на свете, тот не нужен мне.
Явились Малка и Гриппина, уже в длинных льняных одеждах, со скромно потупленными глазами, принесли мед, орехи, молоко. Их приход выручил Супруна. Он по-отцовски нежно посмотрел на красавиц, сказал, обращаясь к Феодосию:
— Давай подкрепимся, святой отец, чем Бог послал.
Феодосий со смаком пил теплое молоко и постепенно смягчался сердцем. За окном дождь сменился снегом, все побелело, приобрело более четкие очертания. Было что-то божественное, очищающее душу в этом первом снеге.
Супрун уловил перемену в настроении сурового гостя, поднял кубок с медом. Потом, уже немного захмелев, хитро спросил:
— А что, ежели женский плат вшить иерею в ризу, то может ли иерей молебен служить?
Феодосий погрозил ему пальцем, сказал, вытирая губы:
— Святое Божье дело привело меня к тебе, боярин. Ты знаешь, что злой волею крикунов с Подола поставлен над нами великим князем полоцкий оборотень Всеслав, сидевший в порубе?
Супрун вздохнул, кивнул головой, еще не догадываясь, куда клонит игумен.
— И вот этот самый Всеслав, этот полоцкий полуверок, в дерзости своей и неразумности стал бичом истинной христианской веры. Он мирит поганцев с нами, христианами. Он хочет посадить нас за один стол, хочет, чтобы мы вместе ели один и тот же хлеб.
Глаза у Феодосия гневно засверкали, а по скулам заходили желваки.
— Поганскую орду он поселил в княжеском селе Берестове. Явятся из лесного мрака новые орды. Они опять поставят своих мерзких идолов, а Десятинную церковь и Святую Софию сожгут, зальют смолой, засыплют пеплом. Скажи, разве можно помирить белый день с Глухой слепой ночью? Митрополит в Царьграде. Епископ вместе с Изяславом сидит у ляхов. Кто же оборонит нашу церковь, боярин?
— Мы обороним, — глухо сказал Супрун. Никогда не был он особенно воинственным, старался
— Мы обороним, мы, киевские бояре, — повторил Супрун. — А то, гляди, и мои холопы сбегут к поганцам. Им что та, что другая вера — давали бы каши побольше!
Слова боярина утешили Феодосия. Он сверкнул глазами, горячо проговорил:
— Недаром сказано: будьте послушны, как голуби, но хитры, как змеи. Рабы должны уважать и почитать своих хозяев. На этом держится земная жизнь, а иначе смешается день с ночью и свинья будет нести соловьиные яйца. Святое дело надо делать безотлагательно. Давай, боярин, слать гонцов ко всем старым чадам, пусть острят мечи и седлают коней.
На том и порешили. Обосновавшись в хоромах Супруна, Феодосий торопил, подзуживал всех окрестных бояр, убеждая их, что к сечи все должно быть готово еще до того, как снег-наст и лед-голощек закроют землю. Неизвестно было, когда игумен спал и трапезничал.
И вдруг неожиданное везение снизошло на Феодосия и на бояр. На завтра намечено было выступить, и накануне вечером последний раз все собрались у Супруна. Бояре пили мед, игумен подходил то к одному, то к другому, вдохновляя на святое дело. Его слушали очень внимательно, согласно кивали бородами. И тут вошел в светлицу холоп, очень похожий на Супруна, только худой, заморенный и, несмотря на снег и холодину, босой. Он низко поклонился боярину, сказал сиплым испуганным голосом:
— Там на дворе ждут люди из Берестова.
Супрун выскочил из-за стола, удивленно глянул на всех, кто собрался у него в этот вечер, потом, гневно сведя черные брови, сердитым взглядом уколол холопа:
— Что им надо?
— Они пришли к тебе, светлый боярин, — еще ниже поклонился холоп, очень похожий на Супруна.
Во дворе с группкой поганцев стоял Белокрас. Рысья шкура, как всегда, была перекинута у него через плечо. Снежинки падали на непокрытую длинноволосую голову, и от этого она казалась еще более белой.
— Чего ты хочешь? — не сходя с высокого крыльца, спросил у старого мечетника Супрун.
Дверь оставалась открытой, в светлице все было слышно. Бояре попритихли, навострили уши. Сердце у Феодосия радостно забилось. Лесной тур сам пришел в загородку! Игумен кашлянул и приложил кулак к губам, чтобы скрыть волнение. Только бы не спугнуть, не упустить поганца!
— Приглашай его в светлицу, — шепотом подсказал Супруну.
— Дай, боярин, хлеба нам и нашим детям, — смиренно сказал поганский воевода и тяжело вздохнул. — Нет сил больше терпеть. Малолетки пухнут от недоедания. В лесах мы не сеяли. Будущей весной посеем и отдадим больше, чем взяли.