«Вспомни!»
Шрифт:
А Федор Васильевич, глядя на него, вдруг сказал:
— Ну, вылитая мать, вылитая мать! Правда, похож? — и в какой уже раз стал снимать со стены и показывать всем старую, пожелтевшую любительскую фотографию.
На ней в каменных позах и с напряженными лицами сидели на скамейке и смотрели прямо в объектив трое мужчин в новых костюмах, женщина в белом платочке с девочкой на руках и босоногий мальчик в матроске.
— Это ты, ты, — твердил Федор Васильевич, тыча в мальчика кривым, заскорузлым пальцем. — А это Наташенька у матери на руках. Совсем маленькая еще. Аккурат перед войной снимались.
— А это кто рядом с ним?
— Да я, неужели не признаешь?! Хотя, конечно… Это я рядом стою, тоже ничего еще был. А третий — тракторист один, к отцу в тот день в гости зашел. Прокопий Кузин. Вот и снялся с нами. Он тоже в партизанах был.
— Как его фамилия? — переспросил Павел, наморщив лоб.
— Кузин. Тоже в партизанах был, дружил с твоим батькой. Очень тогда горевал, что не оказался с ним в последнем бою. Он в другом месте был ранен, три дня по лесу блукал, кое-как дотащился до деревни. А тут уже все немцы пожгли, злобу свою вымещали, убегая. И его дом спалили, Кузина-то. Так что он вскорости в город подался, как рана зажила. Не знаю, где теперь — может, в Москве, может, еще где.
Павел долго рассматривал фотографию, потом резко отодвинул ее, встал и вышел из комнаты.
— Переживает, — вздохнул Федор Васильевич и покачал головой.
А Морис, сидевший на лавке рядом со мной, вдруг начал нашептывать мне на ухо стихи:
Когда мы в памяти своейПроходим прежнюю дорогу,В душе все чувства прежних днейВновь оживают понемногу,И грусть, и радость те же в ней,И знает ту ж она тревогу…Перевести?
— Нет, я все поняла.
— Ты тоже делаешь большие успехи в русском языке. Нравятся?
— Да. Чьи это стихи?
— Поэта Огарева, друга Герцена.
— А ты, оказывается, прекрасно знаешь русскую литературу? — удивилась я. — Помнишь даже стихи наизусть?
— Нет, я их только сегодня прочел, — засмеялся муж. — Попалась утром на глаза книжка, стал ее листать. Правда, хорошие?
Мне стихи Огарева тоже так понравились, что я даже решила, как вы видели, поставить их эпиграфом к этому рассказу о наших поисках родины Томаса — Павла.
Мы прожили в деревне три дня. Стоило только Павлу появиться на улице, как его тут же непременно кто-нибудь зазывал к себе в гости, и опять начинались бесконечные воспоминания. Его «узнавали» все, и каждый что-нибудь «вспоминал», хотя, конечно, вряд ли кому мог особенно запомниться ничем не примечательный и обыкновенный деревенский мальчишка, бегавший босиком по улице.
— Типичные ложные воспоминания, хоть в учебник психологии каждое вставляй, — ворчал Морис.
Но несколько человек действительно вспомнили, что крыша в доме Петровых была лишь наполовину покрыта черепицей, и даже в подробностях рассказывали, как по этому поводу судачили тогда в деревне.
— Вот одна из причуд памяти, — говорил Морис. — Важное, существенное забывается, а вот такие пустяки застревают прочно. Много тут еще любопытного.
Но Федор Васильевич с ним не соглашался.
— Это не пустяки. —
— Да, я опытный механик, — подтверждал задумчиво Павел.
— Механик. Тем более! На кой тебе эта Швейцария? Нам механики во как нужны! — И, покачивая головой, вздыхал снова, глядя на Павла: — Вылитая мать, вылитая мать…
Надо было уезжать, но мы не решались торопить Павла. А он все бродил по окрестностям деревни, часами сидел на берегу речки или совсем заросшего камышами пруда и порой бормотал, потирая лоб:
— Что-то я должен вспомнить важное… Что? Вот проклятая память…
Побывали мы и там, где погиб в неравном бою отец Павла. Это оказалось недалеко от деревни, но место было глухое, со всех сторон окруженное болотами, лишь одна тропка вела через них.
Федор Васильевич сам повел нас туда через дремучий лес, часто останавливаясь и спрашивая у Павла:
— Вспоминаешь дорогу? Вот у той сухой сосны куда надо поворотить?
— Не помню, — виновато отвечал Павел.
Но вдруг при очередном вопросе неожиданно ответил:
— А здесь надо повернуть налево, вот через те кусты.
— Правильно! — обрадовался старик. — Значит, вспоминаешь.
База партизан пряталась в самой чащобе, возле маленького озерка с темной и маслянистой, как нефть, водой.
Никаких следов здесь не осталось, кроме двух неглубоких ям, где были когда-то землянки, густо заросшие кустарником. Да Морис высмотрел своими зоркими глазами и выковырял из земли позеленевшую винтовочную гильзу.
Павел долго рассматривал ее, озирался вокруг, что-то шепча про себя, потом удрученно покачал головой и устало сказал:
— Нет, не вспомню…
— И как их тут немцы выследили, до сих пор ума не приложу, — сокрушался Федор Васильевич, присев на пенек и свертывая папироску. — Ведь глухое место, надежное. Николай, твой отец, сам выбирал, а уж он-то наши леса знал.
Вернулись мы в деревню уже в сумерках, страшно усталые. Один за другим медленно поднялись по скрипучим ступенькам. Павел шел впереди — и вдруг замер на пороге. Я в недоумении заглянула через его плечо и увидела сидящую на лавке Раю, редактора нашей радиопередачи. Как она здесь очутилась?
А навстречу Павлу неуверенно, как слепая, вытянув вперед руки, шла какая-то незнакомая молодая женщина…
— Павлуша! — вскрикнула она. — Братик! — и бросилась к нему на шею.
9
С первого взгляда можно было догадаться, что это в самом деле его потерявшаяся сестра Наташа! Она очень походила на Павла — такие же крутые брови, серые глаза, только все черты лица у нее были тоньше, нежнее.
Наташа тоже ничего не могла вспомнить о том, что случилось с ними после трагического боя в лесу: ведь ей было тогда всего пять лет. Она только знала, что окончание войны застало ее в детском доме под Москвой. Потом ее удочерила одна пожилая женщина и увезла к себе в город Киров. Она вырастила, воспитала ее и стала для девочки второй матерью. Наташа выросла, закончила медицинский институт. У нее уже была своя семья, подрастала дочка.