Встань и иди
Шрифт:
— Надо бы ее утешить! Я заметил, что когда она приехала… «Трала-ла-ла, чувствительная дева лила, лила потоки горьких слез…» Официально она оплакивает свой фильм. Моя сиделка, подруга привратницы из дома напротив, рассказывала, что мадам Рюма жалуется всей улице: «Подумайте только, этот ужасный Перламутр отобрал роль у моей дочки и передал ее какой-то интриганке…» Она не столько введена в заблуждение, сколько закрывает на все глаза, добрая сборщица налогов. Правда, в дни своей молодости она тоже не терялась…
— Ах, будет вам поносить всех и каждого, папаша Роко!
Старик хихикает, но перестает танцевать вокруг моего кресла.
— Доброе у тебя сердечко, Шалунья!
Но так как я ее выдергиваю («выдергиваю»! Это только так говорится! Моя рука почти не пошевелилась), он меняет тон и становится почти серьезным.
— Только не надо ей звонить, — торопливо говорит он. — Прекрасная погода. Я могу и сам перейти улицу. Так будет лучше.
Кровь прилила к моему лицу. Я собиралась послать туда Люка. Папаша Роко угадывает все наперед. Какого черта он вмешивается? И не ляпнет ли он какую-нибудь глупость?
— Главное, господин Рош, не говорите ей, что… Папаша Роко лукаво наблюдает за мной. Его кадык перекатывается между складками кожи. Он вновь обретает свой ужасный голос:
— Ты спятила, оса! Я ей скажу, что ты совсем расхворалась, что ее долгое отсутствие причиняет тебе невыразимые страдания… Ты, ты нуждаешься в ней… И она, она должна тебя пожалеть. Как и папаша Роко, черт подери! Эта песня мне уже знакома.
Он сделал лучше, этот старый проныра: добившись — не знаю как — от Катрин, чтобы она тотчас поднялась навестить меня, сам он тактично удалился.
По правде говоря, меня это не очень-то устраивает. Я не знаю, как себя вести. Лишь бы избежать исповеди, жалостной сцены! Я быстро прикидываю: «С Нуйи я притворилась, что все забыла. С ней притворюсь, будто я не то чтобы ничего не знаю (это прозвучало бы фальшиво), но не знаю ничего такого, что может меня оскорбить. Если она придет выплакаться на моей груди, слегка пожмем плечами. Если станет каяться в своих провинностях, будем еще сильнее каяться в своих. Если же она воинствующая грешница (вот что я предпочла бы, моя кошечка!), я обернусь мышкой, чтобы она могла дать волю своим коготкам».
Напрасно я беспокоилась. Катрин является ко мне в белом платье — прелестная юная девушка со стройной талией и красивыми бедрами.
— Как я рада видеть вас опять, Констанция! — поет она, жеманясь и восхитительно покачивая головой. Она трещит как сорока:
— Я только что вернулась с Балеарских островов. Какое разочарование! Там была отвратительная погода. И это еще не все.
Сунет ли она теперь с грустью клюв под крылышко? Это «все» меня не интересует. Пожалуйста, без подробностей. Ничто не ставит людей в такое ужасно затруднительное положение, как подробности. Тот, кто умеет не помнить, никогда ни в чем не виноват. Моя левая рука находит в себе достаточно силы, чтобы приподняться и отстранить их.
— Знаю. Воспользовавшись вашим отсутствием, у вас свистнули обещанную роль. Ничего страшного. Серж сказал, что в кино это обычное явление и очень скоро можно получить что-нибудь другое.
— О-о! У меня нет ни малейшего желания! — произносит Катрин с гримасой отвращения.
Мне нравится эта гримаса. Можно подумать, что Катрин ступила туфелькой в грязь. Она права, чистюля! Наутро после ночи любви каждая женщина — девственница.
— Тут у нас никаких особенных новостей. Я расклеилась еще больше — вот и все новости. Так что извините, что я вам не писала. Я могла бы попросить вашу маму переслать письмо. Но моя правая рука забастовала.
— Знаю, — в свою очередь, говорит Катрин — медленно, с испугом в голосе, — Серж мне говорил.
Превосходно. Только что я как бы невзначай упомянула это имя. И вот оно уже повторяется в разговоре. Воспользуемся этим сюрпризом.
— Вы часто встречаетесь?
И не дожидаясь ответа:
— Ну и правильно делаете! Серж совсем не такой плохой парень, как кажется поначалу. Он понемногу устраивает свою жизнь. Он тоже говорил мне о вас. Я спрашиваю себя, что вы ему такое сделали…
«Грубо, грубо, грубо!» — протестует моя осторожность. Но мы имеем дело с Катрин, у которой душевная тонкость далеко не главная черта характера. И тем не менее она краснеет: розоватый, как цветок шиповника, румянец чуть трогает ее лицо. Против этого я не возражаю: пускай при случае изображает стыдливость, от нее вовсе не требуется, чтобы она сгорала со стыда. Пусть она краснеет при упоминании о седьмом (это Роко ведет счет: «Он у нее шестой, если у меня полные данные»). Пока ее щеки не утратят способности краснеть, она будет казаться неискушенной.
Катрин уже встает. Она нанесла мне краткий визит, «только чтобы повидаться». В сущности, это как раз то, чего я и хотела: мы легко возобновили отношения. Перед самым уходом, успокоившись, она становится прежним приветливым ребенком, довольным, что его не отругали, и ластится ко мне, лижется.
— Будем видеться, как раньше? — спрашивает она под конец.
Как раньше. Незачем расшифровывать эти два неудачных слова. Нет ни раньше, ни потом. Передо мной все та же, прежняя Катрин — девочка без предрассудков, но ее движения настолько изящны, что кажутся целомудренными.
— До скорого, Кати.
Не знаю, какая нежность почудилась ей в моем голосе, но она оборачивается и шлет мне с порога последнюю, какую-то новую улыбку, улыбку, осененную длинными ресницами. И уходит. Я слышу, как она сбегает по ступенькам, и думаю о Нуйи: он тоже чувствует себя удобно в своей шкуре, а в его делишках столько же честности, сколько в Катрин — чистоты. Серж, Катрин… Милая парочка! Я не столь наивна, чтобы посягнуть на карту Страны нежности, [25] которую никогда не перекраивал ни один завоеватель, и должна признать, что они созданы друг для друга. Но почему мне все-таки трудно согласиться с этим? Сочетание мне в равной мере и нравится и нет. В конце концов у ворчуньи Констанции мелькает такой нелепый вопрос: «Неужели же этот Перламутр не мог оставить ее себе?»
25
Карта Страны нежности — изображение «страны любви» в романе французской писательницы Мадлен Скюдери (1607–1701) «Клелия».