Встреча на деревенской улице

Воронин Сергей Алексеевич

— А почему у него живот разодран?

— Ральф постарался. Не успел я отнять.

Потом мы ели его и выплевывали дробь. Пожалуй, я весь заряд в него влепил.

— Отличное ружье, — сказал я, — очень кучный бой.

— Лучше бы оно не было таким, чтоб поменьше попадало дроби, а то и зубы можно сломать.

— А ты не торопись...

Дочка зайца не ела. Сидела грустная в углу и нежно гладила заячью шкурку. Я старался на нее не смотреть.

Последней жертвой моей охоты была утка. Подстрелил я ее с берега того же Кима-ярви. Она была от меня метрах в сорока. Плавала, может отдыхала. Дробь плотно накрыла ее. И она осталась на месте. Я тут же вскочил в лодку и поплыл,

все время оглядываясь, чтобы она не исчезла. Но она сидела на одном месте как привязанная. Я подплыл, взял ее и увидал у нее на виске густую каплю рубиновой крови величиною с вишню. И впервые за всю свою незадачливую охотничью жизнь не обрадовался, а с печалью и болью глядел на эту застывшую каплю, на мертвые потускневшие глаза и не знал, что делать с уткой. Оставить нельзя, и домой нести не хотелось.

С того, собственно, дня я и перестал ходить на охоту. То запуржит, то дождь польет, то еще какая причина, и постепенно погасла во мне охотничья страсть. А была, была когда-то... Была!

 

1978

НА СОРОК ДЕВЯТОМ КИЛОМЕТРЕ

— Он обманет тебя. Вот увидишь. Уж мне-то поверь. Потреплется и бросит. Не ты первая у него, не ты и последняя. Знаю таких, видала. А ты еще девчонка, много ли понимаешь. Что ни скажет, всему веришь. А ему только того и нужно. Девчонка ты смазливая. Чего ему не потрепаться?.. И не плачь. Господи, в твои-то годы. Да плюнь на него, еще два-три месяца — и экспедиция кончится и поедем домой. И все у тебя пройдет, как ветром сдунет. И не расстраивайся.

— Люблю я его.

— Это только кажется тебе. Потому что тайга, одиноко, а в городе и не вспомнишь о нем.

— Ой, не знаю, тяжело мне... — плакала Надюшка и прикладывала к глазам кулаки. И от этого еще больше казалась девчонкой, лет семнадцати, хотя на самом-то деле ей было больше.

А Галина была уже немолода, двадцати семи лет. И по сравнению с Надюшкой совсем некрасива. Ах, как это несправедливо — одной дать много, даже губы и те с изгибом, а тут редкие волосы, близко посаженные к носу глаза, да и нос... Почему так? И особенно обидно, что сердце-та доброе. Не глаза добрые да доверчивые, как у Надюшки, а сердце. Что глаза могут дать? Ничего. А сердце, оно все отдаст. Все! Только полюби...

— Я ведь тебе как старшая сестра говорю. Только добра желаю. Вот уеду на сорок девятый, ты, смотри тут, не глупи. Как придет, так сразу и скажи ему, чтоб больше не вязался. Пускай других ищет, но только не таких, как ты... — Галина посмотрела на Надюшку, на ее склоненную светловолосую голову внимательным взглядом и негромко сказала: — Только тебе, как самой себе, скажу, но ты никому, а особенно ему, ладно?

Надюшка с любопытством взглянула на нее.

— Ты человек новый в нашей экспедиции, многого не знаешь. Так вот, в прошлом году в соседней партии работала лаборанткой Тамара, вроде тебя, тоже хорошая девчонка. Он потрепался с ней и бросил. Знала бы ты, как она переживала. Чуть не повесилась. Ладно, я в то время с ней вместе работала, не отходила ни на шаг, тем и спасла. А ему хоть бы что. Как с елки дождик. Теперь вот с тобой. Так что уж знаем этого Витечку... Неужели ты думаешь, что он на тебе женится? Да и не подумает, трепач проклятый! Ведь ему уже тридцать, если не больше. Уж он истрепался весь... Разве такие женятся? У тебя ничего с ним не было?

— Нет.

— А целовались?

— Ага...

— Эх ты, глупышка... Гони его, старого кота. Такого ли найдешь себе. Вот я увижу его, все выскажу. Чтоб не лез к тебе. Мало ему несчастной Тамары, так тебя еще

хочет загубить. Все выскажу!

— Не надо! — Надюшка жалостливо поглядела сквозь слезы на Галину. — Я сама ему все скажу.

— Ну смотри. Пока ничего не было, так и рвать легче. А то завязнешь, вроде той Тамарки, так в петлю полезешь. Да ты только в глаза ему посмотри, — блудливые, как... а, неохота и говорить!.. Ну ладно, пошла я.

И она ушла, оставив Надюшку в горестном раздумье.

В зимовке было тихо. Только слабо, сквозь неплотно прикрытую дверь, доносилось снаружи монотонное пение, это повар-татарин напевал свои протяжные родные мотивы. Да еще где-то в углу ныл комар. Все были на трассе. На трассе был и он, тот самый тридцатилетний, в которого влюбилась Надюшка. Тот самый, который обманул Тамару, а может, и не только ее одну.

К вечеру пошел слабый дождь. Зашелестел по крыше. И от этого стало еще уныло-спокойнее. Надюшка, сжавшись в комок, сидела у окна. Смотрела, как уходит день, забирая с собой слабые тени. За ним вплотную пришел вечер, сразу с густыми сумерками, с безмолвием, с птичьими снами.

Вернулись с трассы изыскатели. Зашумели у костров рабочие, устраиваясь на ужин. Дождь уже перестал, и только мокрой еще была листва, тяжело отвисшая на густом ольховнике. Она глянцевито отблескивала красным от высоких всполохов костров.

Вдруг неподалеку от зимовки раздался громкий голос Виктора. Надюшка вскочила с постели и тревожно выпрямилась, не зная, что ей делать, — закрыть ли дверь на крючок или пусть войдет...

Он вошел, шагнул к ней, рослый, в мокром ватнике, схватил за руки, крепко сжал их и приблизил свое крупное лицо к ее маленькому девчоночьему, с широко раскрытыми глазами.

— Слушай, Надюша, а ведь я в тебя влюбился! — радостно смеясь, сказал он, и его узкие, как у калмыка, глаза, придавленные широкими навесами бровей, стали веселыми и добрыми. Таким и знала его Надюшка, а не тем злым обманщиком, про которого говорила Галина. Вспомнив про Галину, она хотела отнять руки, но он сжал их еще крепче.

Тогда она сказала:

— Не надо.

— Как это не надо? Я ведь только и думал весь день, как приду к тебе, схвачу вот так за руки, и не выпущу, и буду глядеть на тебя. — И он глядел на нее, и в сумеречном свете она казалась ему такой славной, что у него даже голос перехватывало. — А ты говоришь: «Не надо». Надо, Надюша, надо! Я так влюбился в тебя, что вот что хочешь со мной делай, а я от тебя уж не отстану, и никуда не уйду, и никому не отдам! — Он обнял ее и стал целовать. И она не отталкивала его, только замерла, позабыв все, что говорила ей Галина, и уже сама целовала его.

— Ну зачем ты... — слабея, сказала она.

За окном уже было черно. Только по-прежнему ярко полыхал костер, выбрасывая вверх кучи искр да изредка, при особенно сильной вспышке, выхватывая из тьмы сидящие неподалеку от огня фигуры изыскателей. И в зимовке было темно. Сюда не достигал свет огня.

— Не надо, — отводила от себя сильные руки Надюшка. Потом плакала.

— Ну чего ты, чего? — утешал ее Виктор. — Я ведь всерьез с тобой. Считай, что мы как муж с женой теперь.

— Если бы...

— Так и есть.

— Наобещаешь, а потом бросишь.

— С чего это ты взяла? Нет уж, теперь-то я тебя никак не брошу. Хочешь, сейчас всем объявлю, что ты моя жена? — Он подсунул свою крупную руку под ее тонкую шею, приподнял ее голову.

Она не ответила.

— Ну, чего молчишь-то? Может, я не нравлюсь тебе?

— Нравишься.

— Вот это и есть то, что надо. А остальное мура.

— Обманешь...

— Вот дурная! Да зачем же я тебя буду обманывать?

— Дурная и есть...