Встреча на деревенской улице

Воронин Сергей Алексеевич

— Обязательно исключительное? — иронизирую я, хотя в душе начинает шевелиться обида.

— Ну да, только я полагаю, когда человек совершает исключительное, вряд ли он станет носиться со своей гордостью. Для этого он будет достаточно умным.

— Что же, значит, мне и гордиться нечем?

— А без этого никак? Обязательно нужно кричать на весь свет — вот я какой молодчина!

— Мне думается, ты путаешь гордость с хвастовством.

— А если не путаю и считаю, что гордость — чувство не из лучших, тогда как?

— Но ведь если я горжусь тем, что сделал в жизни, пусть это не исключительное, но общественно

полезное, что же тут плохого?

— Плохого? Представь себе, есть на земном шаре человек, который тоже всю жизнь работал, но работал только на себя. Что же, по-твоему, он должен быть лишен гордости за свою прожитую жизнь только потому, что он создавал собственное благополучие?

— Естественно. Какая там гордость! Обычное мещанское самодовольство.

— Сразу уж и мещанское! А мне лично он более симпатичен, нежели ты. Он не прокладывал дорог, по которым будут потом вывозить вырубленные леса. Он не нарушал цикличность природообмена...

— Тогда какой-нибудь дикарь — самый полезный человек в обществе. Кроме личинок и ящериц, он ничего не уничтожает.

— По крайней мере он дает гарантию человечеству, что жизнь на земле будет длиться долго. Чего, к сожалению, ты и тебе подобные не дают.

Она насмешливо-снисходительно глядит на меня и, не желая больше спорить, уходит в свою комнату.

— Ты на нее не обижайся, — говорит мне жена. — Она очень умная. Другой раз, когда беседует с Валериком, так говорит, так говорит, что я порой даже не понимаю.

— Не принижай себя. У них, видно, разговор о специальном, возможно о том же искусстве.

— Нет-нет, что ни говори, а у нее гораздо содержательнее жизнь, чем была у меня. К тому же и время другое.

— При чем здесь время? Все зависит от самого человека, его сути. И в наше время многие жили более интересно, чем иные сегодня.

— Конечно, конечно, только я к тому, что она не злая. Сейчас стала немножко нервная. Стеснили мы их.

— Это ты имеешь в виду меня, я стеснил?

— Ну, как тебе сказать... конечно, пока ты ездил в экспедиции, этого не ощущалось.

— Естественно. А я-то по наивности думал, что они нас стеснили. Мы с тобой начинали с одной комнаты, и нам не было тесно, даже когда дети появились.

— Время было другое. И то, что для нас было хорошо, то для них не годится. Я — мать, я это лучше тебя понимаю.

— Ну, если так, тогда, пожалуй, пора и обедать.

— Может, подождем Валеру?

— А когда он придет?

— Не знаю, не звонил.

— Ну вот...

Редко мы обедаем все вместе. Большей частью я, жена и внук Николка. Его папа с мамой только завтракают с нами и иногда ужинают. Да и это, наверно, скоро кончатся. Уедут от нас.

Да, пока я пропадал в экспедициях, их вполне устраивала моя трехкомнатная квартира. Но как только вышел на пенсию и стал большую часть времени проводить дома, начались не то чтобы осложнения, но я стал замечать — лучше бы им пореже меня видеть. Да оно, собственно, и понятно. Им другой раз хочется пригласить друзей, пошуметь, посмеяться — молодые. А я их стесняю. Ну, а что же я могу сделать? Каждый раз уходить? В этом что-то есть унизительное. Я много лет работал начальником комплексной партии и привык к тому, что со мной считались. Но ничего, они скоро уедут. Сыну обещают двухкомнатную квартиру. Для них это маловато, — Валерию нужен

кабинет, да и внук подрастает, тоже нужна отдельная комната. Но я могу поменяться, — пусть нам с женой будет двухкомнатная, а им наша. Они могут оставаться здесь. Будем ходить друг к другу в гости. Изредка. Боюсь, если чаще, то и говорить будет не о чем. Тем более мой сынок не очень-то интересуется моими суждениями и мнением. Он писатель. Я читал его книги. Честно говоря, они не произвели на меня большого впечатления. В них, пожалуй, все есть, кроме одного — они не волнуют. Впрочем, его хвалили в прессе. И, возможно, это помогло ему выдвинуться в своей писательской организации, стать одним из секретарей. Поговаривают даже, что он перспективный. Но в чем? В писательском деле или в руководстве? Или можно и то и другое плодотворно совмещать? Но я что-то не вижу, чтобы Валерий каждый день трудолюбиво отсиживал какие-то часы за письменным столом. Теперь большую часть времени он проводит в своей писательской организации.

Интересно то, что ни в моем роду, ни в роду жены не было литераторов. И вдруг — писатель! Любопытно. Как-то я попытался поговорить с ним о литературе, но он отмахнулся. Может, и прав. Я ведь в этом смысле человек отсталый. Большая часть моей жизни прошла в палатках, над планшетами и профилями, на просеках с теодолитом, в глуши, где было не до книг. А он, как и его жена, знает и нашу и западную литературу, разбирается в музыке, в живописи. Поэтому, когда они собираются — они — это друзья моего сына и невестки: писатели, художники, композиторы, — я стараюсь уходить, чтобы не мешать им, да и не попасть в примитивы. А то еще и в «дикого предка», как иногда называют родителей.

Как-то я сказал сыну, когда гости ушли, что это неблагородно — так отзываться о тех, кто вспоил и вскормил.

— Что же делать, если папы и мамы недостаточно культурны, — ответил он.

— Но разве это дает право так оскорбительно их называть?

— Но они же не слышат.

— Значит, если и меня не будет при вашем разговоре, то и меня назовете «диким предком»?

— Ну что ты! Ты же уважаемый человек. Ветеран БАМа. К тому же на заслуженном отдыхе. Ты свое дело сделал. И не думай ни о чем. Отдыхай, — милостиво разрешил он мне.

— Что ж, когда-нибудь и ты будешь на заслуженном отдыхе и тогда вспомнишь меня.

— Для меня никогда не будет такого отдыха. Писатель — это вечный раб искусства. Таким рабом я буду всю жизнь, даже когда перешагну пенсионный порог. А ты, чем дома сидеть, навестил бы своих старых изыскателей. Выпил бы с ними по чаре зелена вина, ударился бы в воспоминания, а?

Это значит, что вечером он ждет гостей и хочет, чтобы я ушел.

Я гляжу в его глаза, но как они не похожи на те, какие были у него в детстве. Тогда в них лучились теплота и незамутненность души.

— Как с квартирой? — спрашиваю я.

— Теперь уже скоро. Я стал рабочим секретарем, так что все задвигается куда быстрее. Даже есть серьезная надежда на трехкомнатную.

— А двухкомнатную дают?

— Да, но я отказался.

— Напрасно. Мы с матерью могли бы переехать в двухкомнатную, а эту вам оставить.

— Эта не идет ни в какое сравнение с той, какую я теперь вышибаю. Та в старом доме, где стены в полметра, наглухо отгораживают от всего.

— Балует вас советская власть.