Встреча. Повести и эссе
Шрифт:
Ах, какие то были медовые годы, после того как они летом 1785 года поженились, в Вильне. Приехали туда только в начале ноября, после визитов друзьям, у которых гостили в Готе, Веймаре и Лейпциге, потом у его родителей в Галле, потом в Берлине и Варшаве. И надо же было случиться, что как раз в день приезда в Вильну жизнь их соединилась окончательно — через девять месяцев, десятого августа, родилась дочь, Розочка или Терезинетта, как он ее тогда называл.
Снова из письма Земмерингу: только отцу Гейне я написал пока о том, что сегодня утром, в семь часов, моя Тереза благополучно разрешилась от бремени. Роды прошли превосходно. Схватки начались в два часа ночи, к семи утра все было позади, теперь она чувствует себя великолепно, температура нормальная… Девочка крепенькая, упитанная и здоровая, такой, будем надеяться, и останется. Глаза и волосы мамины, да и вообще
Вильна же сама — это глухая польская провинция, которую можно сравнить только с понтийскими болотами у Горация. Об этом, кстати, предупреждал его и император Иосиф, когда годом раньше Форстер нанес ему визит в Вене. Из Германии они должны были выписывать все книги, даже Гомера, Тереза же — каждую мелочь, вплоть до ниток и спиц для вязанья.
Конечно, и здесь было вдоволь священников и игровых столов, пивных компаний и прочего праздного удовольствия, но они все же предпочитали оставаться дома. Юная, двадцатидвухлетняя жена его с трудом могла к этому привыкнуть, как он замечал, но она держалась с большим терпением, ободряемая его любовью и тем обстоятельством, что должна была вскоре стать матерью. В те зимние месяцы, когда обнаружилась ее беременность, царил жуткий холод, до тридцати градусов мороза. Случилось это во время одного из развлечений, о которых она сама просила, — во время катанья на санях. На сей раз их пригласили ректор университета с супругой. Под копытами коней позванивал лед. В замерзших, покрытых белым саваном лесах выли волки. Кучер вдруг в ужасе бросил поводья, съежившись в своей шубе. Лошади растерялись, повозка грозила остановиться или даже перевернуться.
Форстер подхватил поводья, перевесившись всем телом через борт.
Рядом, почти вплотную с собой, он увидел оскаленные волчьи зубы, с которых сбегала слюна. Тереза закричала. Ректор осенил себя крестным знамением, а жена его сложила пухлые ручки для молитвы. Наконец, впереди они завидели первые низенькие избы.
Укрощенные лошади повиновались его руке. Он остановил сани возле домика перед университетом, в котором они жили. Тереза, вся дрожа от пережитого ужаса, опиралась о него. Она вдруг почувствовала слабость. Он на руках поднял ее по лестнице и положил на диван. Сейчас приготовлю горячего кофе, сказал он, нам обоим это будет весьма кстати. Но она взглянула на него своими широко распахнутыми темными глазами и сказала: «Георг, прошу тебя… Сделай так, чтобы на мою долю больше не выпадало таких приключений. Если, конечно, хочешь, чтобы у тебя родился здоровый ребенок».
Он обнял и поцеловал ее. А на кухне надрывался кофейник, и вода залила всю плиту. А он думал: какая будет прекрасная жизнь. Это еще больше сплотит нас, и до скончания века мы будем неразлучны…
И вот он лежал на своей одинокой койке в Париже. И предавался воспоминаниям, которые терзали душу. Нет, нельзя им поддаваться, надо встать, выбраться из этого склепа и выйти на улицу.
Но не прошел он и сотни шагов до улицы Терезы, как ощутил ужасную слабость во всех членах. Оперся, чтобы не упасть, о стену. Подобрал его Хаупт, старый ворчун, отец одного клубиста из Майнца. Он как раз шел к нему и помог добраться до своей комнаты.
«Очевидно, артрит, дорогой профессор. От него помогают только камфора, опиум и специальный бальзам из Мекки. Боли, наверное, очень чувствительные, не так ли? Попробуйте для начала камфору, очень рекомендую…»
Да, да, конечно, спасибо. Он и сам знал, что боли чувствительные. Левая рука болела так, что он готов был кричать от отчаяния. К чему эти мудреные проповеди с ученым видом? К чему лекции по фармакологии? Что он, сам, что ли, не знает? Хаупт, педант и всезнайка, на какую бы тему ни зашла речь, мог подолгу вытряхивать короба своих знаний и сведений. Так было и несколько дней назад, когда он помогал Форстеру перевести на французский статью о Швейцарии. Такие люди вечно бегают целый день
Нет, этого пустомелю он не намерен больше терпеть.
«Послушайте, Хаупт, — сказал Форстер, — я бы хотел остаться один».
«Конечно, конечно. Только повторяю, артрит — серьезная штука. От него ужасные длительные боли…»
«Да. Никто не знает этого лучше меня».
«Вам надо считаться с этим, профессор, и в корне изменить свою жизнь. Нужно думать о болезни, то есть — о выздоровлении. А для этого требуется умеренность во всем. И что касается вина, и что касается революции. Волноваться нельзя совершенно. И очень рекомендую бальзам из Мекки. Приняв его, вы поймете, что все противоречия мира, в сущности, — одна сплошная гармония…»
Ну уж нет! Он не пьяница! И не бродяга перекати-поле.
«Подите вы прочь! — закричал он. — Прочь! Вот дверь. От вас я могу разболеться еще больше».
Насмерть перепуганный Хаупт выкатился с такой миной на лице, которая говорила: ну вот, этого и следовало ожидать.
И все же о нем говорили в Германии неправду, утверждая, будто он грубиян и задира, что-то вроде Робинзона, что длительное путешествие с Куком отучило его от хороших манер, сделало нечутким и неделикатным. Нет, просто он не выносил болтунов, шептунов, всякую придворную мразь, напудренную, да напомаженную, да распускающую хвост как павлины, все эти лизоблюды всегда были ему противны, еще и до путешествий, но, конечно, в походах он только укрепился в своем идеале естественного поведения. Потому-то, естественности и последовательности мышления ради, перессорился он под конец со всеми, кто был прежде ему близок, — с Кампе и Спенером, со своими издателями, и до сих пор он жалеет о том, что спустил тогда Гёте, когда тот стал хвастать своими познаниями в области естественных наук. И Каролина Бёмер его потом в этом упрекнула. Ведь он был единственным, кто бы мог сорвать с олимпийца его лавровый венок — листик за листиком. Вместо того и он, как и все прочие, только трусливо молчал.
Конечно, его сиятельство был противником куда более искушенным, чем только что Хаупт, но в своем упорстве относительно придуманных им схем в теории цвета, как и в противоборстве с Ньютоном, он был смешон не менее Хаупта, когда тот снисходительно рассуждал о Швейцарии или вот только что об этом бальзаме из Мекки…
Гёте тогда прибыл из Веймара в экипаже своего покровителя. От Гумбольдта, Шиллера и других он знал, что в Майнце есть дом, в котором собираются каждый вечер, чтобы испить хорошего вина и обсудить самые разнообразные духовные темы. Потому-то он объявился однажды у Форстеров, прежде успев побывать, конечно, у курфюрста и архиепископа, богатейшего христианского прелата и его метрессы, у знатных французских эмигрантов, у княгини из Монако, любовницы герцога Орлеанского.
Гёте прислал лакея в ливрее с изысканным букетом красных роз и безупречного слога запиской. Тереза приняла все это с надлежащей учтивостью, и с этого момента покой оставил ее: раскрасневшаяся, с лихорадочно блестящими глазами, она носилась по комнатам, отдавала распоряжения, мыла и скоблила там и тут сама, шпыняла даже и Губера, который в конце концов пристроился помогать на кухне.
Вот тогда-то впервые возникло у Форстера не слишком лестное мнение о своем госте, действительном тайном советнике, министре. Конечно, в Веймаре, куда они заезжали с Терезой во время свадебного путешествия, он их очаровал почтительным радушием, но ведь с тех пор прошло уже семь лет. Но даже и тогда в глубине души он отдал свои симпатии в значительно большей степени простому и честному Гердеру, чем закутавшемуся в свой шелковый кафтан, как в мантию пророка, автору «Вертера». А уж когда теперь они читали недавние его произведения, то единодушно пришли к выводу: упаси нас бог так вознестись, что уже и не замечаешь собственной пошлости.
С необыкновенной щедростью, будто в великий праздник, был накрыт стол. Форстер не протестовал. Пришли Ведекинды, Земмеринг со своей юной женой, уроженкой Франкфурта, которая знала мать Гёте и услаждала слух поэта родными звуками гессенского диалекта, Фердинанд Губер, конечно, и Каролина. Все были крайне напряжены в ожидании чего-то небывалого. И разве мог Форстер портить им такое настроение. Нет, он и не думал об этом, он только надеялся, что князь поэтов представляет себе ситуацию и постарается не разочаровать своих поклонников. Форстер поддался уговорам Терезы и согласился украсить комнаты и коридоры чучелами животных и гербариями, экзотическими коллекциями, привезенными из дальних странствий. Гёте, по слухам, был выдающимся знатоком естествознания, так что надо его порадовать.