Встреча. Повести и эссе

Хакс Петер

Наберитесь нынче терпения ко мне, милая матушка! Упорства, доброй воли и подобающей умеренности в собственных потребностях мне теперь не занимать. Но не смогли бы Вы в ближайшее время помочь мне немного деньгами, дабы я смог наконец стать на ноги?

И поскольку мне очень хочется доставлять всем окружающим, и в особенности моим близким, одну только радость, меня не может не огорчать то обстоятельство, что я по сей день вынужден больше брать, нежели отдавать.

Теперь я продвигаюсь в работе своей чуть медленнее, пишет он сестре, с которой более откровенен, чем с другими, нередко я провожу долгие прекрасные часы в ленивых размышлениях, и тогда мне не следует прерывать себя чаще, чем того требуют обстоятельства. Подобные размышления придают мне силы. Он пишет большую элегию

о Штутгарте, которую посвящает далекому Шмиду.

Воздух звенит ликованьем, а город и шумные рощи…

Они выбираются на простор, за городские ворота, туда, где стол уже приготовил гостям мудрейший хозяин, стол для освящения дома; Гёльдерлин рад вновь подтянуть друзьям:

Мы, как могли, свое сделали дело.

Он завершает элегию «Скиталец» и оду «Жизненный путь», дабы не упустить времени, которое уже на исходе; вместо низких речей слагаю я гимн, человек — в мире высшая ценность, гимн Матери-Земле.

Я в самом деле жил! И если это не гордыня и не самообольщение, то я, наверное, вправе утверждать, что на всех отрезках жизни моей я постепенно, исподволь, благодаря испытаниям, выпадавшим мне на долю, становился тверже и сильнее.

Он живет — словно воскрешая мысли и чувства тех дней — большим стихотворением о Греции, мысленно бродит он по островам Делос, Крит и Саламин, по Калаврии, некогда здесь обитал бог Солнца — но что это я вспомнил об этом? — главное, год подходит к своему концу!

Дух мой, словно пловец… …пускай постигает Вечный закон изменений; когда кровожадное время, Смертную жизнь потрясая глухим равнодушием смертных, Слишком жестоко теснить меня будет нуждой и безумьем, Дай тишины мне вкусить в твоих полноводных глубинах. [140]

140

Перевод В. Микушевича.

Это «Архипелаг».

Нынешняя дивная осень в высшей степени благотворно сказывается на моем здоровье, пишет он сестре, я будто смотрю на мир новыми глазами, и у меня опять появляется надежда еще какое-то время вершить среди людей то, к чему я призван.

Он живет в доме Ландауэра, по соседству с частной гимназией, против городской стражи. Живет в семье, у которой многочисленный круг друзей и знакомых, вместе с ними переживает тяготы французского постоя: войска под командованием генерала Моро расположились в Швабии основательно. Но люди надеются, что наступит мир и все наконец утрясется.

Главное — не то, что какая-то определенная форма, определенное мнение или идея одержит победу, главное — что человеческий эгоизм во всех своих обличьях падет ниц пред светлым торжеством добра и любви, единый всеобщий дух объединит всех и вся — вот тогда в прекрасной атмосфере в благословенном новом мире воспарят ввысь немецкие сердца, раскрывая все свои тайные, далеко идущие возможности.

Я предполагаю это. Я вижу это. И я верю в это.

Верю, что близится наше время.

Ах, Гёльдерлин.

Они сидят за праздничным столом. Ландауэру исполнился тридцать один год, по этому случаю он созвал гостей — ровно по числу прожитых лет, дом звенит веселым эхом. Все чествуют примерного главу семейства, желают ему счастья и благополучия. Гёльдерлин, мыслями уже в ином, написал по этому случаю рифмованное стихотворение. Твой путь — в средине золотой… К словам быстро подобрали мелодию, и вот все уже с восторгом осаждают Гёльдерлина, упрашивают его остаться, ибо он теперь уже за пределами их круга.

Мне невыносима мысль, говорит поэт, что и я, подобно многим, находясь в том критическом возрасте, когда вокруг внутренней нашей сути более, чем даже в юности, скапливается гнетущая тревога, должен буду, чтобы вырваться из нее, стать столь же рассудительным и замкнутым в себе. Он не способен жить в «средине

золотой». Об этом — последняя строфа песни, которую все, не сговариваясь, повторяют дважды:

И вот сквозь радость проглянуло горе, Как грустный хмель, мы радость песни пьем; Окончен светлый путь, и каждый вскоре Пойдет один своим путем. [141]

141

Перевод Р. Минкус.

Порой я чувствую себя холодным как лед и понимаю, что это необходимо до тех пор, пока у меня не будет тихого, спокойного пристанища, где все, что затрагивает меня непосредственно, не потрясало бы каждый раз так сильно мою душу. Друзья мои прямо-таки немилосердно уговаривали меня остаться, делали мне разнообразнейшие предложения касательно домашних уроков. А мне сейчас больше всего на свете нужна тишина, ты даже не можешь себе представить. Он не хочет оставаться на родине.

Не хочет участвовать в житейской суете.

Я не могу иначе.

В лице Ландауэра ты найдешь человека, который заменит тебе брата в мое отсутствие, пишет он сестре. Делая то, что мне надлежит, я выполню предназначение свое на этой земле, каких бы сил мне это ни стоило. Вторая половина жизни, и открытая дорога, и открытый мир…

Он отправляется в горы. Не может больше слышать о Диотиме. Все дальше отходит с тяжестью на сердце от друзей. В одном из его стихов есть такие строки:

…Но покуда, мнится, отрадней Тихо уснуть мне, чем так, все без товарища, жить. Ждать, но чего? И есть ли смысл в деянье иль слове, Скрыто от нас, и к чему скудному веку певцы. Так; но подобны они, ты скажешь, жрецам Винобога, Что из края в край странствуют в темной ночи. [142]

142

Перевод С. Аверинцева.

Всю зиму Гёльдерлин пишет, пишет для грядущих времен. «Хлеб и вино». Элегия, о которой после скажут: в ней вся жизнь человеческая, весь человек с его тоской по утраченному совершенству, вся неосознанная красота природы.

Кто способен тому помешать, запрещая нам радость? Вы, наверное, посмеетесь надо мной…

17

У него благородное сердце и возвышенная душа, говорит столяр Циммер. Наружности он исключительно приятной, хорошо сложен, ни у кого до сих пор я не видел столь прекрасных глаз.

За все время, что он у меня живет, ни разу не хворал.

До сих пор он пишет письма своей престарелой матушке, правда, приходится всякий раз напоминать ему об этом.

Нельзя сказать, что письма эти вовсе лишены смысла. Он старается, и в итоге они получаются даже понятными, впрочем, лишь в том, что касается стиля.

Одно из них гласит:

Простите мне, милая матушка, если мне не надлежит выразиться языком, доступным Вам.

Повторяю Вам вновь с почтением, что мог уже иметь честь сказать. Я молю милосердного нашего господа, чтобы он, ибо я изъясняюсь как ученый человек, поддерживал Вас во всех Ваших начинаниях и во мне.

Проявите во мне участие. Время требует точности в каждом слоге и всепрощения.