Встреча. Повести и эссе
Шрифт:
А Лизетта обрушивает на нее упрек за упреком: она, Гюндероде, забыла все, что их когда-то связывало. Как они проводили вечера в ее каморке, в пансионе, и как им было хорошо вдвоем; как она, Лизетта, однажды сбежала в сад, чтобы не встречаться с докучливым посетителем, и прождала ее весь вечер у задней калитки.
— Будто твоя возлюбленная, Лина, будто у нас роман. А потом, когда ты ко мне вышла, мы целовались. Было ужасно темно, только узкий серп на горизонте, и цвел жасмин.
Гюндероде ничего этого не помнит, но молчит. Сквозь годы она видит ту, иную Лизетту и сравнивает с нынешней. Ничего общего, два разных человека. Необратимость перемен, с собой она такого не допустит.
Миг
Скверная привычка: оценивать друзей прощальным взглядом. Но еще скверней другая: гадать, что они будут говорить между собой о твоей скорой смерти.
Высокомерие. В глубине души, там, где она к себе беспощадна, Гюндероде знает: не такая уж напраслина этот упрек, хотя, как и большинство упреков, он не ухватывает главного. Да, она высокомерна. Ведь вот только что, когда они с Беттиной сидели в оконной нише и подруга с жаром убеждала, что нет ничего лучше чувства собственной незначительности, Гюндероде вдруг поняла, почему ей так нужна Беттина — именно для того, чтобы хоть на время избавляться от тайного ощущения своего превосходства, которое издавна отчуждает ее от других. Незначительность! Беттина и вообразить не может, как запало ей в душу это слово, когда впервые встретилось в одном из ее писем. Сейчас она задорно и не без злорадного торжества сообщает Лизетте и двойняшкам Сервьер, Гунде и Софи: Гюндероде приняла ее веру, Беттина будет ее наставницей в незначительности. Договор скреплен рукопожатием, а больше она ничего не скажет, это их тайна.
Все набрасываются на Беттину. Разумеется, мешать подруге в систематических научных занятиях куда проще, чем самой взяться за ум и всерьез подумать о пробелах своего образования. Беттина корчит презрительную гримаску, не считая нужным возражать. А Гюндероде все еще в плену этого слова — «незначительность». Как смело развеивает оно видения гордыни, разрушает затаенные мечты о собственной незаурядности, в которых Гюндероде и себе признаться не смеет. Как помогает разорвать кокон иллюзий, в котором она от себя прячется. Свои новые стихи и драматические опыты она издаст под другим псевдонимом, она последует этому зову остаться неузнанной. Слишком внятно чувствует она, как давит на нее выжидательный интерес публики, сковывая, отнимая непринужденность. А забудешь о значительности, перестанешь мнить о себе бог весть что — насколько легче и естественней жить, насколько ближе тебе все эти люди.
Что ж, этот день дал ей то, что можно было взять. Скорей бы уехать!
Клейст знает такие компании: люди собираются вместе, чтобы лишний раз убедиться в собственной правоте. Насчет женской образованности у него свои, твердые и, как ему кажется, обоснованные суждения, и была возможность проверить эти суждения на практике — дома, на сестрах, и в семействе фон Ценге. Педагогическое вожделение, он вкусил и от этой страсти. «Д'oлжно ли человеку делать все, что считается правильным, или довольствоваться мыслью, что правильно только то, что он делает?»
Умственная задача. Боже милосердный! А сдавленные смешки за спиной — или ему тогда послышалось?
Что теперь? Быть не может, неужто Клеменс Брентано и впрямь вознамерился читать стихотворение? Гюндероде, поскольку речь идет об ее стихах, пытается его отговорить, но куда
Стихотворение — диалог в поэтической форме — большинству присутствующих, похоже, известно. Действующие лица — некая Виолетта и некто, знаменательным образом названный Нарциссом. Виолетта упрекает возлюбленного в неверности, в ответ на что Нарцисс:
О, вам ли ведать, что такое верность! И вам ли о неверности судить! Кто, разделяя страсти упоенье, Не отдает всего себя забвенью И не теряет трезвой мысли нить, — Лишь тот неверен, лишь тому нет веры: Он чувство проверяет чувством меры И той же мерой мерит страсть твою. Так знайте — верность у меня другая, Та, что любви верна не рассуждая. Я в миге страсти вечность претворю!Клеменс сам чувствует — декламация обернулась против него. Что-то изменилось во всеобщем молчании. Зато Клейст встрепенулся. Осмелиться на такое, так вот запросто отдавать всю себя в чужие руки! Отчаянная женщина! И в гневе она тоже прекрасна.
— Клеменс, — отчеканивает Гюндероде, — против тупоумных рецензентов я бессильна. Но как, скажите, быть с другом, который намеренно причиняет боль?
Клеменс, пунцовый от стыда, просит прощения. Наконец-то даже в нем ничего напускного. Недоразумение вроде бы улажено. Никогда еще не случалось Клейсту видеть, чтобы люди так далеко заходили во взаимной резкости и все же не становились врагами. Может, те проблески надежды, наивные мечтанья его отрочества вовсе не вздор: доверие — не пустой звук, любовь — не фантом. Ладно, не хватает еще пуститься в сантименты. Гюндероде, которая случайно оказалась рядом, он говорит, что будущее время в последней строчке ее стихотворения представляется ему знаменательным.
— Да, верно, — отвечает она. — Мне самой это только сейчас пришло в голову.
Когда Клеменс читал ее стихи, у Гюндероде было такое же чувство, как и в тот раз, когда она, бредя вдоль болота, едва не угодила в трясину. Почва под ногами вдруг предательски подалась, будто плохо натянутый барабан. Смертельный испуг, но и жутковатая радость, все вперемешку. Друзья переполошились, вытащили ее на твердое место, корили, называли легкомысленной, а она молчала. Легкомысленна? Нет. Любопытна — это точно. Ее неудержимо влечет туда, где почва проваливается под ногами. Влечет неодолимое, непотребное любопытство, которое похуже всех смертных грехов, десять заповедей меркнут перед этим соблазном. Убить отца и мать — жуткое злодейство, но и такое можно помыслить. А вот убить себя — это противно природе. Таков ее удел — идти против совести. И каждый новый шаг дается все трудней.
Когда же, где же оно — успокоение?!
Это недостойно, думает Клейст, — позволить времени сломить тебя. Почему, ну почему мне не дано жить как все, вместе со всеми?
Бывают такие нескончаемые дни. Часы бьют пять, общество решает пройтись. В предвкушении прогулки Клейст облегченно вздыхает, но радоваться рано: у Мертена к нему разговор. Он, конечно, всего лишь скромный читатель, в литературном деле, можно сказать, профан, однако не может удержаться от совета молодому автору: его первая пьеса, «Семейство Шроффенштейн», весьма вычурна, вряд ли стоит продолжать в том же духе.