Встречи на берегах Ёдогавы
Шрифт:
Огума прекрасно знал жизнь, видел ее исторические закономерности. Верность правде жизни, свежесть, сочность поэтической образности делают его творения прекрасными и неповторимыми. Великое соседствует в стихах Огума с малым, непреходящее с мимолетным. Под куполом неба с мириадами застывших в нем звезд слышится плач ребенка и шепот матери, бродит смешной чудак, продающий денежный пепел, тоскуют о счастье суеверные проститутки, едет в Маньчжурию — быть может, на смерть! — бывший босяк, которого распирает радость оттого, что одет он в новехонький казенный мундир.
Все это реальные образы реального японского мира. Огума видит жизнь без прикрас, такой,
Вступление Огума в строй поэтов-борцов совпало с периодом ослабления японского пролетарского движения, однако перо в его руке всегда было разящим мечом. В «Стихах на коне» Огума сравнивает свою жизнь с поединком между полицией и преступником. Поэт с гордостью заявляет, что он — коммунист и не станет трусливо жить на коленях, ибо он в тысячу раз сильнее врагов, у которых против него только одно оружие — репрессии.
«Стихи на коне» — такие пишутся в походе, во время боя, с ними идут в атаку и на штурм — ключ к пониманию мировоззрения Огума. Быть поэтом, в представлении Огума, — значит быть впереди идущих на штурм. Это — программное стихотворение поэта, свидетельствующее о том, что он сумел сохранить верность революционным убеждениям и в условиях жесточайшего террора наступившей «эпохи полумглы», а затем и «эпохи мрака».
Стихи написаны в 1934 г., когда уже не стало Кобаяси Такидзи, погибшего от пыток в полицейском застенке, когда были арестованы главные руководители созданной, по так и не приступившей к деятельности Японской лиги пролетарской культуры, когда под натиском репрессий «чрезвычайного времени» Союз пролетарских писателей принял решение о самороспуске.
1934 год — это начало периода шатаний и разброда, завершившегося для некоторых прогрессивных писателей (например, Хаяси Фусао) прямой изменой пролетарскому делу, переходом на сторону фашизма. Культивируется так называемая свобода творчества (каждый пишет «что хочет» п «как хочет»), отказ от остроактуальных политических проблем времени.
С горечью за отступников пишет Огума в стихотворении «Политика — моя возлюбленная»:
Все так любили, ласкали политику, А сейчас брезгуют ею. Я не сплю до утра, размышляя об этом. И если могу я идти против жизни. Хотя бы единственным словом.. Политика, это твоя заслуга!Корабль пролетарской литературы Японии получил пробоину и накренился. Писатели-отступники, анархистски настроенная интеллигенция, «авангардисты», себялюбцы и трусы — вся эта накипь схлынула прочь. Тем ясней и отчетливей увидели люди подлинных рыцарей революции — пусть немногих, но несломленных, непокоренных. Среди них был и Огума. В этот период творчество
Во многих стихах поэта воспевается Россия, родина социализма, родина Ленина. Еще в юности Огума был покорен волшебными строками Пушкина. «Я слышал, — вспоминает писатель Ои Хироскэ, — что Юаса Ёсико (известная переводчица, побывавшая в СССР, встречавшаяся с Горьким. — А. М.)устно переводила стихи Пушкина, а Огума тут же очень хорошо перелагал их на японский лад и очень гордился тем, что имел самодельный томик своих переводов стихов русского поэта. Но после смерти Огума я так и не смог узнать, где находятся эти драгоценные переводы из Пушкина».
Поэзия Огума Хидэо испытала благотворное влияние Маяковского. Огума горячо любил Маяковского, считал себя его последователем и учеником. Его памяти он посвятил взволнованное стихотворение «Языком Маяковского».
…Огума Хидэо из тех поэтов, к которым признание приходит не сразу. Я брожу по зеленой траве, окружающей камень-памятник. Издалека доносится отчаянный стрекот цикад: как будто трепещут на ветру сотни флагов. У памятника безлюдно. Он чуть в стороне от оживленной дороги, огибающей озеро. Но ведь и у памятника Пушкину на Пушкинской площади в Москве не каждый день останавливаются москвичи — больше приезжие, туристы. Любовь к поэту — в сердцах соотечественников, в сердцах благодарных потомков.
В парке на противоположном берегу озера раскинулся обширный спортгородок. Я спрашиваю у мальчика лет десяти-двенадцати, самозабвенно бросающего другу бейсбольный мяч, кто такой Огума Хидэо. Он смотрит на меня с удивлением и говорит: «Это наш поэт. В прошлом году ему поставили памятник. Народу было видимо-невидимо».
Японский Есенин
Есть особые мгновения, они не повторяются в жизни. Я с любовью вспоминаю эти мгновения. Мне не хочется, чтобы они прошли бесследно. Чтобы запечатлеть их, нужны короткие песни, которые можно создавать быстро… Я пишу такие песни, потому что я люблю жизнь.
Издалека мне показалось, что эго — изваяние с острова Пасхи: в вечерней мгле одиноко глядела в небо таинственная каменная глыба. Она находится в префектуре Иватэ, на берегу реки, в часе езды от города Мориока. Гранитная глыба воздвигнута в честь любимейшего из поэтов японского народа Исикава Такубоку. Здесь, на земле, где родился, рос и любовался вот этим багровым закатом поэт, я вспомнил еще одну встречу, вернее, памятный вечер в Москве в Доме дружбы с народами зарубежных стран.
То был необычный вечер. Москвичи — молодежь и всемирно известные японоведы — собрались почтить память поэта. по случаю пятидесятилетия со дня его кончины. Были здесь и переводчицы стихов Исикава — Анна Евгеньевна Глускина и Вера Николаевна Маркова. Председательствовал академик Николай Иосифович Конрад. Задушевно и торжественно звучала речь академика. Но не это взволновало меня, и даже не его ораторское искусство, отмеченное строгостью мысли и отточенностью формулировок. Меня поразила тогда надолго оставшаяся в памяти необычная, но удивительно точная аналогия: Такубоку — Есенин! Оба — любимейшие певцы своего народа, выразители сокровенных глубин народной души. Оба воспели родные края. Оба ушли из жизни молодыми, оставшись навечно в благодарных сердцах своего народа.