Встречи на берегах Ёдогавы
Шрифт:
В восточной части Сакаи расположен знаменитый мавзолей девятнадцатого императора, Нинтоку. По занимаемой площади эта гробница, сооруженная в V в., считается крупнейшей в мире. Даже самая большая египетская пирамида превосходит ее только по высоте. Три широких рва, заполненных водой, окружают мавзолей Нинтоку.
Идзумисано — последний городок на юге Осакской области. Залив переходит в пролив Кии, где начинается Тихий океан.
Перед нами город Вакаяма, столица префектуры того же названия. Словно городские ворота — река Кинокава, впадающая в океан. На высоком холме гордо возвышается
Дыхание океана становится все ощутимее, океанские дали — все неогляднее. Но вот исчезает водная гладь, ее заслоняют горы. Машина с разбега ныряет в тоннель — минута, другая. Тоннель кажется бесконечным, за поворотом — другой тоннель. Потом еще и еще… «Не город в горах, а горы в городе» — можно сказать о Вакаяма. Город рядом, рукой подать, но путь к нему долгий, извилистый. Машина то мчится по мосту над широким устьем реки Кинокава, то снова влетает в один из десяти тоннелей. Видны то корабли на рейде, то замок на высоком холме с дельфинами на островерхой крыше, стерегущими древний дворец от пожаров.
Как и в других местах Японии, здесь нет четкой границы между городами. Незаметно прорезав насквозь Вакаяму, мы очутились в Арита, раскинувшемся на гористом побережье Тихого океана. Внимание привлекает мелкий кустарник с густой «чайной» листвой, который, как зеленым туманом, окутывает горы. Мандарины! Да, знаменитые на всю страну мандарины. Город мандариновых плантаций.
Было три часа дня, когда после заезда в помещение профсоюза осакских таксистов и небольшой остановки в придорожной гостинице, где мы ели итальянские макароны, вошедшие в моду после войны, машина подъехала к конечному пункту нашего путешествия.
Если есть на земле райские уголки, то в одном из них, несомненно, обитает Таки Сигэру.
Кажется, не было ни дождя, ни чада, ни бесконечных переездов и дорожных заторов, ни монотонных индустриальных пейзажей, ни ста километров пути в течение пяти с половиной часов. Настолько резко контрастирует со всем этим утонченная красота и изящество жилища профессора Таки. Типично японский микросадик, окружающий деревянный дом с раздвижными стенами, декоративные низкорослые сосны, дорожка из редко разбросанных крупных камней, два маленьких пруда с карпами…
У калитки нас радушно встречает хозяин. Одет он по-европейски: серые брюки, серая рубашка-безрукавка. В этом же костюме он приходил к нам в Советский павильон, но тогда не было домашних шлепанцев на босу ногу, а сейчас нет в руках большой суковатой палки (профессор прихрамывает).
Пока хозяйка хлопочет в соседней комнате (ее хлопоты видны нам сквозь густую сетчатую штору, которой задернута раздвижная стена), я, не теряя времени, распаковываю магнитофон. Женя Ильин щелкает фотоаппаратом и, наконец, не выдержав, усаживается рядом с хозяином. Теперь уже снимаю я.
Комната, в которой работает поэт. На полу шумит вентилятор, хотя окна и двери распахнуты. У окна маленькое пианино — играет жена. Букет цветов, кукла под стеклянным колпаком, репродукция «Рукй бога» Огюста Родена, купленная в Париже,
Роден дорог и близок сердцу поэта. Теперь мне ясно, почему посетители Советского павильона подолгу останавливались у скульптуры Мухиной «Жатва» — японцы, восхищающиеся Роденом столь же неистово, как Достоевским или Чайковским, находили в ней сходство с творениями великого ваятеля. Роден в Японии — бог. Его изучают, ему подражают. В Токио есть его музей.
В Хигаси-мати, где располагался иностранный персонал ЭКСПО-70, мы каждый день, идя на работу, видели у сквера статую обнаженной женщины — подражание Родену.
Не менее популярны в Японии французские импрессионисты, особенно Матисс — кумир здешних художников. Вглядываюсь в картину, висящую рядом с репродукцией Родена, узнаю Клода Моне — морской пейзаж с кораблем, копия. На другой стене — картина, выполненная маслом. Очень знакомый вид: Аритагава, впадающая в океан. Эта речка рядом, вон за той школой, что виднеется из окна метрах в двухстах. Устье Аритагава, славящейся форелью, изобразил на полотне художник из Миносима — Маруяма Кэйдзо, живописец-любитель.
Таки-сэнсэй возглавляет местный литературный кружок, Маруяма-сан активный его участник. Оба примерно одного возраста. В кружке Таки преподает литературу, теорию искусства, японское классическое стихосложение.
…Дождь почти перестал. В открытое окно сквозь легкие заволакивающие небо тучи просочились солнечные лучи. В правой руке Таки держит микрофон, в левой — горящую сигарету. Смотрит в окно, напоминающее картину с японским ландшафтом, и говорит, говорит — медленно, спокойно, негромко…
— Со студенческих лет я испытал огромное влияние советской и особенно русской литературы: Толстого, Достоевского… Русская литература отличается от литератур других стран тем, что она обращается к общечеловеческим проблемам, учит, как следует жить на земле. В пору студенчества, читая свои любимые произведения, я думал, что и сам буду жить так, как описано у Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова… Закончив университет, я начал писать стихи.
…Кружится вентилятор на зеленом ковре, слышится журчание воды; шум проносящейся электрички возвращает к реальной жизни, о которой рассказывает почтенный профессор.
Таки Сигэру родился в 1907 г. Окончил литературный факультет Киотоского университета. Еще студентом связал свою судьбу с движением за создание пролетарской литературы, в частности поэзии. С 1933 по 1934 г. жил в Осакском промышленном районе, а в 1936 г. вернулся в родные места, в префектуру Вакаяма, и вот уже тридцать с лишним лет живет здесь, в городе Арита. Во время войны крестьянствовал, после войны рыбачил. В трудные годы до сорок пятого нелегко было жить уцелевшим участникам пролетарского литературного движения. Для тех, кто не был убит в застенках, как Кобаяси Такидзи, кто не томился в одиночных камерах, свобода была поистине иллюзорной: писать, а тем более публиковаться было строжайше запрещено.