Встречи под звездой надежды
Шрифт:
Закуривал Степан посреди хаты и прозевал, как поднялась Аксинья в дыбки. Кинул на стол кисет, а она уже дверью хлопнула. Погнался…»
Ничего подобного в жизни я не только не переживала, но и не наблюдала, не видела. Я могла лишь представить, как это могло быть. Но сила шолоховского таланта была такова, что я вдруг почувствовала себя Аксиньей, которую страшно избивает муж. И ощутила ее боль, безысходность, отчаяние, «жаркий ужас».
Я сыграла эту сцену так, что, когда все кончилось и притушили свет в павильоне, села и расплакалась. Не решалась спросить, получилось ли, но по лицам режиссера, оператора, тех, кто был на съемочной площадке, поняла, что я сыграла так, как они
Большим событием для меня стал выезд на съемки в Диченский. Я жила не на хуторе, а в Каменском. Уже тогда давали себя знать недуги прежних лет, и, чтобы успешно работать, не сойти с дистанции, я нуждалась в определенных бытовых условиях. Конечно, на хуторе их не было. Я вроде бы отделилась от всей нашей остальной киношной компании. Не оставалась с коллегами по вечерам, не поднималась с ними ранними утрами. Я грустила по этому поводу, чувствовала себя немного обделенной. Но я вынуждена была жить именно так, чтобы постоянно быть в форме, и состояние моего здоровья не отражалось на ритме съемок.
Дни мои были очень напряженными. На съемки я одевалась с утра. Надевала платье Аксиньи, набрасывала на плечи платок. И так ходила до вечера — весь съемочный день. Конечно, я выделялась среди жителей хутора — ныне станичники носят те же платья, костюмы, что и горожане в других районах России. Правда, местные старушки ходили в длинных платьях, как в молодости, и я нередко ловила на себе их одобрительные взгляды. Для меня это было важно, так как больше всего я боялась выглядеть «ряженой».
Помните, С. А. Герасимов требовал, чтобы декорации вписались в пейзаж? А мы, актеры, должны были вписаться в необычную для нас среду.
Местные казаки относились ко мне очень хорошо, неизменно приветливо здоровались, и вскоре я стала среди них чуть ли не своей. Эти удивительно тактичные люди не донимали вопросами-расспросами, не глядели в спину. У них была своя гордость, воспитанная десятилетиями, если не столетиями свободной жизни, основанной на жесткой ратной дисциплине и очень своеобразной «казачьей» демократии. Я была поражена, когда во многих казачьих домах-куренях увидела сделанные с любовью деревянные сундучки, в которых хранились парадная казачья форма, регалии, знаки отличия. А на крышке сундучка — фотографии государя Николая II и его владельца в полной форме и при оружии… Во многих домах на почетном месте были фотографии отцов, дедов и прадедов с наградами за ратную службу. И ничто — даже жесточайшие репрессии — не в состоянии было изменить эти традиции. Я думала тогда: кому они служили? Императору? Отечеству? Скорее всего эти понятия у них совпадали.
Моя Аксинья была дочерью вольного казачьего племени, и я пыталась играть ее именно такой — свободолюбивой, гордой, отчаянной в любви к жизни. Иногда я мечтала: вдруг встречусь с Аксиньей… о чем ее спрошу?
Казаки говорили, что Аксинья еще жива, она находится километрах в девяноста от места съемок.
— Шолохов знает, где она, только молчит. Ты его спроси — тебе он скажет.
И я действительно спросила Михаила Александровича, как только его увидела. Это было, когда мы ехали из Москвы на съемки. Герасимов и Шолохов находились в одном вагоне, а я и Глебов — в другом. Герасимов пригласил нас с Глебовым к себе. Мы пришли, и именно тогда я впервые увидела Шолохова. Яркие синие глаза — небо тогда было очень ясным, и глаза Шолохова были такого же цвета. Мы вышли из вагона на какой-то остановке: поезд стоял минут двадцать, хотелось подышать — была привольная степная погода, начало лета или поздняя весна… Я улучила момент и сказала Михаилу Александровичу:
— Мне очень хотелось бы познакомиться с Аксиньей.
Я не просто поверила казакам.
У актрисы и ее героини всегда сложные отношения. Я тоже любила Аксинью и пыталась, насколько это возможно, стать ею, думать и чувствовать, как она. Понимала, что это невозможно — слишком разными были наши жизни. Но я все-таки пыталась… И искренне верила, что Аксинья осталась в живых, было бы страшно несправедливо, если бы судьба ее не пощадила.
— Хочу познакомиться с Аксиньей, — повторила я упрямо Михаилу Александровичу. — Казаки сказали мне, что вы знаете, где она.
Я запомнила, как он долго молча на меня смотрел. Потом в глазах у него запрыгали смешинки, и он сказал:
— Глупенькая, я же это выдумал…
Я так расстроилась, что из глаз брызнули слезы. А я-то так надеялась, что я от него узнаю то самое тайное, что пока укрыто от меня. Ах ты, боже мой, как это было наивно с моей стороны! Единственным утешением для меня было увидеть живого Шолохова не в худшую для него пору и с удовлетворением отметить, что мой наивный вопрос затронул какие-то тонкие струны в его душе.
О Григории Мелехове казаки сдержанно говорили: «Наш станичник». Не в том смысле, что он из этих мест, из какой-то конкретной станицы. Просто они считали его казаком от дедов-прадедов, своим, понятным, близким. Григория играл Петр Глебов, и, встречая артиста на улице станицы, они особенно сердечно приветствовали его.
В своих воспоминаниях я хочу воздать должное этому прекрасному человеку и таланту. Его судьба складывалась сложно. Он в театрах проработал почти двадцать лет, но был мало известен широкой публике. И к роли Григория Мелехова шел очень трудным путем. Глебов даже внешне не походил на Григория. Это могло бы остановить многих режиссеров, но не С. А. Герасимова. Петр мне рассказывал, что вначале на роль Григория пробовался его коллега по Театру Станиславского Александр Шворин. Глебов его попросил: «Саша, ты меня продай в массовку, что ли». С. А. Герасимов и заметил его на маленькой массовке, когда шли пробы на роль Калмыкова. И что-то в нем такое увидел, что заставило его предложить попробоваться на Григория. Конечно, он расспросил, у кого Петр учился, как жил. И явно обрадовался, когда Глебов сказал, что учился у К. С. Станиславского, а до пятнадцати лет жил в деревне, умеет косить и на лошади скакать: «Жил в деревне, пахал-косил, песни распевал, разувшись, ходил первые пятнадцать лет своего детства и отрочества, когда и приобрел здоровье, навыки общения, немногословность, спокойствие и все то, что принято в крестьянстве».
Поначалу все было против него: абсолютно не схож с «романным» Григорием, ничего общего с отцом Пантелеем Прокофьевичем М. А. Шолохова, дикция не та, говорит не по-казачьи. Но С. А. Герасимов считал, что это все поправимо, и настоял на своем. Он даже тактично отказал своему любимому ученику Сергею Бондарчуку, который в то время уже был известным артистом. Глебова долго не утверждали, и тогда С. А. Герасимов потребовал созвать все руководство Студии имени Горького. Пригласили и меня, потому что Глебов должен был перед этим высоким «судом» исполнить сцену с Аксиньей: «Здравствуй, Аксинья, дорогая…» Потом нам дали знак уйти. Сергей Аполлинарьевич сказал членам этой комиссии: