Встречи
Шрифт:
Я бы не испугалась ни смерти, ни ранения, ни уродства…
Может быть, это потому, что я уверена в том, что останусь живой, целой и невредимой…
Ты давно не пишешь мне, верно, обиделся. Но я пишу редко только потому, что занята. Пиши, родной. Мне большую радость приносят твои письма. Как живешь, что делаешь, как твое здоровье.
Крепко целую.
М а р ь я м».
Ветер трепал листки, словно стремясь вырвать их из рук Федора и унести с собой, чтобы все, что в них сказано, прочитали и другие люди…
Федор долго сидел, читая и вновь перечитывая обращенные
В хату он вернулся каким-то другим. Терентьев взглянул на него и удивился. Лицо Федора было вновь спокойным, и в глазах пропал лихорадочный блеск. «Наверное, врачиха дала ему какого-нибудь лекарства», - подумал он.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
На степь спускался вечер. Четвертый день наступления шел к концу.
Сумерки скрадывали очертания дальних холмов. Свинцовое небо нависло над землей. Где-то в вышине глухо выли «юнкерсы»: «И-ду, и-ду, и-ду…» Машина Дзюбы двигалась прямо по бездорожному полю, и шофер Петя изредка включал свет фар. Это было строго запрещено, но в темноте можно было сорваться с кручи на дно какой-нибудь занесенной снегом балки, и Дзюба не упрекал шофера.
Рядом с Дзюбой сидел Силантьев. Они долго ехали молча, каждый занятый своими мыслями. Петя вел машину медленно, чтобы не отрываться от полка, который следовал в пешем строю. Иногда машина останавливалась, и они поджидали, когда колонна подойдет поближе.
– Дзюба, ты помнишь лейтенанта Серегина из третьей роты?
– вдруг сказал Силантьев.
Дзюба повернул к нему голову.
– Это какой Серегин? Дай-кось вспомнить!
– спросил он.
– Тот горьковчанин, которого сегодня поранило, что ли?
– Ну да… Ты что о нем думаешь?
– Да по правде сказать, еще и думки нет. Ведь он только вчера к нам прибыл.
– Я к тому и говорю… Ты знаешь, сколько он всего провоевал с начала войны?
– Он мне говорил, что на фронте с первого дня, - ответил Дзюба.
– Да, это верно. Двадцать второго июня он был на границе. В первом же бою получил тяжелое ранение. Четыре месяца пробыл в госпитале во Владимире. Потом попал под Ленинград. Ночью разгрузились из эшелона, пошли в бой, и через час опять был ранен в грудь. Опять много месяцев провалялся в госпитале, и вот - снова… В сумме на фронте - три дня…
– А ведь храбрый парняга, - сказал Дзюба.
– Первый свой взвод поднял…
– Наградить его надо, - хмуро сказал Силантьев.
– А то пойдет опять по госпиталям, так про него и забудут. Человек он, видно, скромный, сам про себя напоминать не станет. Жаловался он мне вчера: пули, говорит, меня любят. И действительно, любят…
– Правильно. Наградить надо. Сегодня же представлю, - сказал Дзюба, подымая воротник полушубка.
Помолчали. Вдруг Петя резко затормозил машину и потянулся к лежавшему рядом на сиденье автомату.
– В чем дело?
– спросил Дзюба.
– Заяц, товарищ командир, - прошептал Петя.
– Где?
– оживился Дзюба.
Силантьев стал быстро осматриваться по сторонам.
– Вон, на пригорке!
–
Шагах в двадцати пяти, насторожив уши, сидел большой заяц. Он удивленно смотрел на машину и не убегал.
– Стреляй, - с охотничьим азартом сказал Дзюба.
Но Силантьев уже вынул пистолет и стал не спеша целиться в зайца.
– Товарищ замполит, - взмолился Петя шепотом - он боялся спугнуть зайца, - не стреляйте! Ведь убегет, убегет! Дайте мне! Я его из автомата!
Силантьев выстрелил, промазал, а заяц, не будь дурак, схватился и мигом исчез за кустами.
– Убег!.. Эх вы, товарищ замполит… - В отчаянии Петя запутался в скоростях и дал задний ход.
– Ну разве можно так! Не умеете стрелять, не беритесь. Я бы его сразу снял…
– Виноват, Петя, - засмеялся Силантьев.
– Охотник я плохой!.. Следующего зайца дарю тебе…
Петя промолчал. Как-никак он был не охотником, гуляющим по осенней степи с дробовиком в руках, а водителем командирской машины. И он вел ее, устремив взгляд вперед и старательно объезжая все кочки, но лицо у него было такое огорченное и злое, что Дзюба, заметив это, засмеялся.
– Ты что ж это, Силантьев, зайцев пугаешь!
– сказал он.
– Петя вовек тебе этого не простит. Ты знаешь, какой он знаменитый охотник? Первый на все Брянские леса…
Дальше ехали молча. Маленькая история с зайцем вдруг повернула мысли Дзюбы к тем, почти забытым, дням, когда война казалась далекой и невозможной…
Ведь и женился он перед самой войной, прожил с женой всего лишь полгода, и на тебе… Силантьеву что - молод и холост. Он, возможно, и любви-то еще настоящей не понимает…
Дзюба скосил глаза на Силантьева, который также думал о чем-то своем, и вздохнул. «Странно устроен мир. Казалось бы, какая страшная война, каждый день, каждый час может быть последним. А все же все думают о счастье, о будущем…» И Дзюба вдруг задал себе вопрос: ну, а чего все же хочет он? Остаться живым? Конечно… Кому хочется помирать! Победить?.. Безусловно! Какая жизнь, если победят гитлеровцы… Да, но этого хотят все - и Силантьев, который сидит рядом, и Петя, огорченный тем, что убежал заяц… Да, этого хотят все. А чего же хочет он сам?.. Для самого себя… Орденов? Их и так у него уже четыре. Будет жив - дадут еще. Стать командиром дивизии? Что ж, это неплохо. Уж наверняка он не слабее Чураева. Но и это, рано или поздно, придет само собой… Так чего же?.. Вдруг он закрыл глаза и усмехнулся. Откуда-то издалека на него взглянули серые глаза… Ах, вот что ему хочется!.. Он представил себе солнечный, яркий день… Война окончена… Он подъезжает на машине к своему дому, вихрем взлетает на третий этаж, звонит два раза, распахивается дверь… И…
Петя наехал на какой-то бугор, и машину сильно тряхнуло. Дзюба судорожно ухватился рукой за борт и выругался.
– Побережней! Думать не даешь…
– А о чем ты думаешь?
– обернулся к нему Силантьев.
– Да вот куда повернуть, - пробормотал Дзюба.
– Станица где-то близко!.. Ты глянь на карту, правильно ли едем…
2
Вечером к Коробову зашел Дружинин.
– Ну, Михаил Иваныч, дело-то к концу идет!
– сказал он, присаживаясь к столу.