Вступление в будни
Шрифт:
– Он и сам не лучше. Когда я была на складе, он сразу показался мне наглым.
Фридель зло посмотрела на нее. Реха закусила губу и подумала: «Я все делаю не так. Это ее дело, если она влюбилась в него… Мне незачем вмешиваться». Она хотела что-то сказать в знак примирения, но Фридель отмахнулась от нее:
– Да что ты вообще знаешь, цыпленок?
Реха откинула назад свою косу.
– Почему это цыпленок? Думаешь, я никогда не влюблялась?
– Влюблялась, – презрительно ответила Фридель. – Влюбляться можно сотни раз в жизни. Но когда приходит тот, ради
Реха молчала. Она вспомнила все свои любовные истории, которые вообще не заслуживали такого названия: она часто и сильно влюблялась, но эта влюбленность никогда не длилась дольше нескольких дней, непостоянные чувства, которые угасали так же быстро, как вспыхивали, и вскоре снова переходили в безразличие или даже неприязнь. Она никогда ни с кем не обращалась хуже, чем с мальчиками, которые приглашали ее потанцевать более трех раз на школьных танцах или которые оставляли пошлые записки в ее книгах («Ты можешь прийти в парк сегодня в восемь вечера? Нам надо поговорить»).
Около полудня Фридель ушла.
– Если Хаманн спросит, скажи, что я ушла отдохнуть. – Однако пошла она не в комнату отдыха, а в соседний цех. Она так и не вернулась, и Реха, привыкшая к строгой дисциплине, с беспокойством подумала о Хаманне, как о строгом учителе, перед которым нужно будет выгораживать прогульщицу.
Теперь она чувствовала, как ее руки устали, а запястья начали болеть.
– Устала? – спросил Хаманн, который все это время стоял позади нее, скрестив руки на груди, с задумчиво сдвинутыми бровями.
– Это же может делать машина, – отозвалась Реха.
– Мы можем ее изобрести, – предложил Хаманн. – У меня есть еще несколько предложений по улучшению, получим премию – поделим. Согласна?
– Согласна. – Реха засмеялась, она была уверена, что это шутка, ведь знала Хаманна всего один день.
Он вытащил помятую записную книжку, что-то в ней нацарапал и сказал:
– Вот и замечательно. – Он взял ее за руку. – А сейчас пойдем на кухню и поедим жаркое из свинины. Этот костюм все равно уже маловат.
По дороге они встретили Николауса, который неторопливо шагал по желтому песку. Он вздрогнул, когда Хаманн заговорил с ним:
– Как работа, юнец?
Николаус молча отмахнулся.
– Не поладил с Карлом?
– Да нет, – тут же отозвался Николаус, но выглядел он при этом подавленным.
– Наша активистка уже внесла первое предложение по улучшению, – сказал Хаманн.
Николаус опустил голову.
– Не слушай его, – вмешалась Реха. – Я лишь сказала, что мою работу может выполнить машина. Но на самом деле я слабо представляю, как эта машина должна выглядеть.
«Я же сказала это только потому, что устала», – стыдливо подумала она.
– Проектированием займусь я. Главное – умение видеть. – Теперь Хаманн шел между двумя новенькими, застегнув до самого горла свою синюю рабочую куртку, несмотря на позднюю летнюю жару. Николаусу он был всего лишь по плечо, но все же парень чувствовал себя рядом с ним очень маленьким и хилым и думал: «Но я вижу задачу только тогда, когда спотыкаюсь
Хаманн сказал:
– Иногда новенькие видят больше, чем мы. Но это не имеет никакой питательной ценности, если кто-то просто слоняется по цеху и несет какую-то чушь, потому что что-то идет не так. Нужно что-то менять, а не бегать, как курица без головы.
– Вы мне льстите, – сказал Николаус с грустной улыбкой, но не стал ничего объяснять, а Хаманн не стал расспрашивать. Он решил, что парень сам все расскажет, когда больше не сможет держать язык за зубами, когда не сможет справиться самостоятельно. Он приставил Николауса к сварщику Карлу Леманну, немногословному старику и надежному специалисту, который, открыв рот, отличался поразительной грубостью – грубостью, за которой он пытался скрыть тоску и одиночество.
Леманн владел небольшим поместьем в Лужице, где жил с двумя сыновьями и двумя невестками, с которыми он постоянно вел жесткую мелочную войну из-за наследства. Хаманн про себя подумал, что его возвращению домой радуется только собака.
В красочной столовой с большими окнами они нашли Хайнца и семь или восемь его товарищей по бригаде, которые сегодня заменяли трубопроводы в зоне прессования брикетной фабрики. Хаманн познакомил их с новичками, и тут же полетели новые имена, лица людей выделились ярким светом: молодой широконосый Шаховняк; студент Мевис с круглыми красными щеками; сморщенный и щербатый рот сорокалетнего Якманна; гладкие и морщинистые лица, почерневшие, некоторые запоминающиеся, другие такие равнодушные, что казалось, будто они вот-вот выпадут из памяти, как только отведешь глаза.
Реха и Николаус кивали, протягивали руки, были вежливыми, кроткими, внимательными, не грубили, но сразу же забыли все названные имена.
– Шестая сушилка сломалась, – сообщил Хаманн. – Думаю, кому-то придется взять дополнительную смену.
– Когда надо сдать? – спросил Якманнн.
– Позавчера, – ответил Хаманн. – Кто возьмет?
Хайнц первый поднял руку.
– Надо, значит, надо, – сказал Шаховняк. Остальные присоединились к нему.
Они перекинулись парой фраз, деловито и без драматизма, хотя эта вторая смена, несомненно, нарушила все их планы: вечер с девушкой, телевизионный матч или поход в пивную. Они отказались от девушек и от пивной с негероической самоуверенностью людей, которые явно привыкли к таким сюрпризам: они были ремонтной бригадой, а потому отвечали за сеть трубопроводов на комбинате и провели здесь достаточно ночей, пока джип диспетчера не останавливался у входной двери.
Один студент выругался, краснея при этом, но, похоже, ему нравился поток этих ругательств.
– Тише, сынок, – сказал Хаманн. – Строительство – дело нервное…
– Я хотел встретиться с девушкой из кооператива, – с сожалением сказал студент, но он уже принял решение, как и другие.
Хаманн, Николаус и Реха сели за столик поменьше. Он неодобрительно понюхал свой суп.
Реха обратилась к нему.
– Этот Хайнц… Он подходил ко мне во время завтрака. Он смешной.
Хаманн рассмеялся, но вскоре замолчал.