Вся королевская рать

Уоррен Роберт Пенн

И я поехал в Мейзон-Сити, стискивая зубы при въезде на щебенку и цепляясь за стойку руля, когда машину бросало юзом по пыли, – и было это очень давно.

Я прибыл в Мейзон-Сити в середине дня, посетил кафе «Мейзон-Сити», Домашние Обеды для Леди и Джентльменов, с видом на площадь, заказал жареной ветчины с картофельным пюре и зеленью и, держа стакан с разливным виски в одной руке, другой боролся с семью или восемью мухами за обладание пирогом с драченой.

Я вышел на улицу, где в тени под навесами из гофрированного железа спали собаки, и, пройдя квартал, очутился перед шорной мастерской. Одно место там было свободно, поэтому я сказал «здрасте» и присоединился к собравшимся. От младшего

из них меня отделяло сорок лет, но я решил, что мои руки тоже успеют распухнуть, покрыться коричневыми пятнами и лечь на набалдашник старой ореховой палки, прежде чем кто-нибудь из них произнесет первое слово. В таком городе, как Мейзон-Сити, вернее, в таком, каким он был двадцать лет назад, до постройки нового бетонного шоссе, скамья перед шорной мастерской – это место, где у времени заплетаются ноги, где оно ложится на землю, как старая гончая, и затихает. Это место, где вы сидите, дожидаясь ночи и атеросклероза. Это – место, на которое гробовщик глядит уверенно, зная, что не останется без куска хлеба при таком заделе. Но если вы сидите на этой лавке днем, в конце августа, рядом со стариками, то кажется, что вы никогда ничего не дождетесь, даже собственных похорон, и солнце палит, и не движутся тени на яркой пыли, которая, если вглядеться получше, полна крупинок, блестящих как кварц. Старики сидят, положив свои веснушчатые руки на набалдашники ореховых палок, и выделяют некую метафизическую эманацию, под влиянием которой изменяются все ваши категории. Время и движение перестают существовать. Как в эфирном дурмане, все кажется приятным, грустным и далеким. Вы восседаете среди старших богов, в тишине, нарушаемой лишь легким rale [5] того, у которого астма, и ждете, чтобы они сошли с олимпийских, прогретых солнышком высот и высказались, независтливые, насмешливые провидцы, о делах людей, бьющихся в тенетах суеты житейской.

5

хрипом (фр.)

– _Смотрю я, Сим Сондерс новый сарай построил_.

И в ответ:

– _Да, не иначе денег девать некуда_.

И третий:

– _Да-а_.

Так я сидел и ждал. И один из них сказал, а другой передвинул во рту жвачку и ответил, и последний сказал: «Да». Я подождал немного, потому что знал свое место, а затем сказал: «Я слышал, новую школу будут строить». И подождал еще немного, пока затихнут мои слова и всякое воспоминание о них улетучится из воздуха. Тогда один из них сплюнул янтарем на сухую землю, потрогал пятно концом палки и сказал: «Да, и, слыхать, с паровым отоплением».

И номер Второй:

– Легкими ребятишки хворают от этого отопления.

И номер Третий:

– Да.

И номер Четвертый:

– Пущай построют сперва.

Я посмотрел через площадь на часы, нарисованные на башне суда, – часы, по которым старики считали свое время, – и подождал. Потом спросил:

– А кто им мешает?

И номер Первый ответил:

– Старк. Все Старк этот.

И номер Второй:

– Да, все этот баламутит, Вилли Старк.

И номер Третий:

– Высоко взлетел, да как бы из порток не выпал. Начальством, видишь, сделался, да как бы из порток не выпал.

И номер Четвертый:

– Да-а.

Я подождал, а потом спросил:

– Говорили мне, что он подрядчика нашел подешевле.

И номер Первый:

– Да, нашел подрядчика, у которого негры работают.

И номер Второй:

– А наши пущай без работы погуляют. Это значит стройка.

И номер Третий:

– А ты с нами захочешь работать, с неграми? Тем паче с чужими неграми. Хоть школу, хоть сортир работать,

это тебе понравится.

И номер Четвертый:

– Белые тоже работать хотят.

И номер Первый:

– Да-а.

Да, сказал я себе, _значит, вот какая история_, потому что округ Мейзон – крестьянский округ и там не любят негров, по крайней мере чужих негров, а своих там не так уж много.

– И много они выгадают, – спросил я, – на дешевом подряде?

И номер Первый:

– Столько выгадают, что на дорогу не хватит, привезти этих негров.

И номер Второй:

– А наши пущай без работы погуляют.

Я подождал приличия ради, потом поднялся и сказал:

– Пора мне двигаться. Всего хорошего, джентльмены.

Один из стариков поднял на меня глаза, словно я только что подошел, и сказал:

– Ты сам-то по какой части будешь, сынок?

– Да я ни по какой, – ответил я.

– Стало быть, хвораешь? – спросил он.

– Да нет, не хвораю. Просто честолюбия маловато, – ответил я и, уже шагая по улице, подумал, что это святая правда.

Я подумал также, что достаточно убил времени и вполне могу отправиться в окружной суд и получить там тот материал, которого от меня ждут. Ни один порядочный газетчик не стал бы добывать материал, рассиживаясь перед шорной лавкой. Ничего подходящего для газеты там не узнаешь. И я отправился в окружной суд.

Вестибюль окружного суда был пуст и темен, черный линолеум на полу вытерт, покрыт бугорками и ложбинками, а в воздухе, сухом и пыльном, застоялась такая тишина, что, казалось, вместе с ней вы вдыхаете последние усохшие шепотки, остатки речей и разговоров, которые звучали здесь семьдесят пять лет; но вот в другом конце вестибюля я увидел комнату, где сидели люди. Над дверью была табличка с полустершимися буквами. Их еще можно было прочесть: «Шериф».

Я вошел в комнату, где на плетеных стульях, запрокинувшись, сидели трое мужчин, а на бюро бессильно гудел вентилятор. Я сказал лицам «здрасте», и самое большое из них, которое было красным и круглым и сидело, положив ноги на доску бюро, а-руки на живот, сказало «здрасте».

Я вытащил из кармана визитную карточку и отдал ему. С минуту он смотрел на нее, держа в вытянутой руке, словно опасаясь, что она плюнет ему в глаза, потом повернул обратной стороной и долго смотрел на обратную сторону, пока не утвердился в мысли, что она пуста. Тогда он положил руку с карточкой на живот и стал смотреть на меня.

– Большой конец вы отмахали, – сказал он.

– Это точно, – сказал я.

– Зачем пожаловали?

– Узнать, что тут происходит со школой.

– Отмахали такой конец, – сказал он, – чтобы совать нос не в свое дело.

– Это точно, – радостно согласился я, – но мой начальник смотрит на это по-другому.

– А ему какое дело?

– Никакого, – сказал я. – Но раз уж я отмахал такой конец, что там за волынка со школой?

– Это не мое дело. Я – шериф.

– Хорошо, шериф, – сказал я, – а чье это дело?

– Тех, кто им занимается. Когда не лезут всякие посторонние и не путаются под ногами.

– А кто это те?

– Совет, – ответил шериф, – окружной совет, который выбрали избиратели, чтобы он занимался своим делом и гнал в шею всяких посторонних.

– Ну да, конечно. Совет. А кто в совете?

Маленькие глазки шерифа мигнули раза два, и он сказал:

– Вас надо забрать в участок за бродяжничество.

– Идет, – сказал я. – А «Кроникл» пришлет другого, чтобы написать про мой арест, и, когда его тоже прихватят, «Кроникл» пошлет еще одного, и так далее, пока вы не пересажаете нас всех. Но это может попасть в газеты.

Шериф лежал, и глазки на его большом круглом лице мигали. Может быть, я ничего к не сказал. Может, меня и не было.