Вся жизнь в цирке

Кох Зоя Болеславовна

Обычно родители просили ставить наш номер в первом отделении, когда же это сделать не удавалось, я всегда засыпала где-нибудь в уголке. Видимо, возраст брал свое, да и физическая нагрузка за день была слишком велика.

Однажды за кулисами, слушая рассказы старших девочек, я уснула на сундуке, свернувшись в комочек. Мы должны были выступать в начале второго отделения. Нужно было готовиться к выступлению, а меня нигде не могли найти. Искали и в зрительном зале и за кулисами, и лишь в антракте, когда подготавливали аппаратуру к нашему выступлению, один из униформистов обнаружил под галеркой крепко спавшего ребенка. Меня разбудили, антракт несколько затянулся, но выступление все-таки состоялось.

В Саратов

мы приезжали неоднократно. Мы выросли, изменились наши номера, но и сейчас еще живы в городе люди, которые знали нас девочками, помнят о нашем первом и, пожалуй, самом серьезном падении с высоты семи метров. На представлении лопнул зубник, с помощью которого отец держал аппарат. Нас унесли замертво, а публика очень волновалась и успокоилась только тогда, когда мы с Мартой вышли на манеж, чтобы раскланяться. На следующий день, посмотрев в зеркало, я себя не узнала. Лицо опухло, чуть выше левого глаза была рана — при падении я ударилась лицом об угол трапеции.

После вынужденного недельного перерыва мы снова приступили к работе. Отец теперь более тщательно проверял аппаратуру, но предохранительными лонжами мы по-прежнему не пользовались. В прежнее время номер, в котором использовалась лонжа, считался незаконченным.

В гимнастике много зависит от того, как сделана аппаратура и может ли артист сам ее установить. Если гимнаст, работающий в воздухе, доверяет установку аппаратуры униформистам, сам от этого отстраняясь, он рискует жизнью. Часто можно услышать такую фразу: плох тот цирковой артист, который не может установить свою аппаратуру. Но в цирке это редкое явление, даже женщины-гимнастки обычно следят за своими снарядами. Правда, у нас установкой и подвеской аппаратуры занимался отец, а сейчас — муж Марты, но мы тоже умеем привязать и подвесить нужный аппарат и, уж во всяком случае, проверяем, как он установлен. Я помню, как мы с Мартой, еще совсем детьми, устанавливали, конечно при помощи рабочих, на сцене Московского мюзик-холла нашу аппаратуру. А отец перед представлением только проверял нашу работу.

В сезон 1923/24 года я тяжело заболела тропической малярией, и меня долго не могли вылечить. В начале болезни я еще иногда выступала, но состояние все ухудшалось, лекарства не помогали. Мой организм был истощен настолько, что я уже не могла ходить.

В это время наша труппа из Саратова переехала в Астрахань. Родители, надеясь, что перемена климата будет способствовать восстановлению моего здоровья, поехали со всеми. Действительно, в Астрахани я почувствовала себя лучше. Отец даже подвесил аппаратуру. Но мы так и не начали работать: неожиданно он сам заболел. В доме ощущался Острый недостаток, вещи перекочевывали в ломбард, и все же питались мы впроголодь. Хворала наша младшая сестренка Клара. В это время был назначен бенефис артиста В. В. Мильвы. (Он стал вторым директором цирка, так как Бенедетто плохо вел дела и прогорел бы окончательно, не заплати Мильва его долги.)

В день бенефиса афиша сообщала: «В программе 40 номеров». Предполагалось, что каждый артист покажет несколько номеров. Наша фамилия стояла в программе наряду с фамилиями других участников. В воздушном номере в связи с болезнью отца мы работать не могли, но танцевать были обязаны. В тот вечер температура у меня поднялась до 38°, но выступления не отменили. Мы с Мартой исполняли румынский танец; танцевала я с большим трудом, а когда нужно было выполнить движения присядки-ползунка, ноги не выдержали, я упала, и меня унесли с арены. К счастью, через несколько дней я поправилась.

Летом 1924 года мы с Мартой часто устраивали импровизированные цирковые представления на нашем дворе для школьных друзей. Отец одной из наших подруг, Шуры Колчиной, работал на стекольном заводе. Однажды, увидев представление, он предложил нам в свободный от работы день выступить на заводе.

И вот в понедельник,

когда цирк не работал, группа девочек на катере отправилась на стекольный завод. Нас провели в небольшой клуб, накормили, помогли подвесить кольца и трапецию. Выступление должно было начаться в шесть часов вечера, после окончания второй смены. А пока мы репетировали, играли, составляли программу и, конечно, очень волновались. Но вот закончилась смена, в клубе собрались рабочие и служащие завода. Бурными аплодисментами встретили они маленьких артисток, и этот теплый прием вселил в нас уверенность в успехе. Мы с Мартой показали четыре или пять номеров и даже сыграли что-то похожее на пантомиму «Иван в дороге», чередуя наши выходы с выступлениями подруг, которые читали стихи и пели.

Концерт прошел очень хорошо и встретил горячее одобрение зрителей. В конце вечера нам устроили банкет — на столе были разложены вареные яйца и колбаса, белый хлеб и топленое молоко, арбузы и дыни. Нам с Мартой все это казалось необыкновенно вкусным, так как в Астрахани мы частенько голодали. Ели мы с большим аппетитом и даже немного взяли домой для родителей.

Потом нам разрешили посмотреть процесс выдувания стеклянной посуды из раскаленной массы, подарили несколько стеклянных игрушек, которые сделали тут же, у нас на глазах.

Через неделю нам предложили опять поехать на завод. Мы с большой радостью приняли приглашение и уже более тщательно подготовились к выступлению.

В декабре 1924 года наша семья переехала в Баку, в цирк, принадлежавший клоунам братьям Л. К. и К. К. Танти и дрессировщику лошадей И. А. Лерри. В этом году на Кавказе стояла небывало снежная и суровая зима. Цирк был старый, деревянный. Почти все артисты жили в своих уборных, находившихся под галеркой. В этих маленьких клетушках целый день горели керосинки, а в небольшие окошки непрерывно дул ветер. На ночь окна закрывали занавесью, а керосинки, боясь пожара, гасили.

В один из дней, когда снегопад достиг таких размеров, что к цирку трудно было подойти, И. А. Лерри приказал всем артистам выйти на уборку снега. Я была очень шустрой девочкой и бегала по всему цирку, то помогая взрослым, то играя с детьми на манеже. Устав от работы по расчистке снега, мои родители собирались обедать. В комнате было тесно и жарко от керосинки. Только я успела раздеться, как мы услышали крики: «Пожар! Пожар!» Отец распахнул дверь, пламя уже пылало рядом с нашей уборной. Взяв меня и Марту за руки, отец схватил свою шубу и выбежал на улицу. Мама замешкалась, укутывая больную Клару. Пробегая через манеж к главному входу, мы увидели, как рухнул помост раковины оркестра. Бросив шубу в снег, отец поставил нас на нее, так как мы были в одних чулках, и велел ждать, пока он не вернется с мамой. Пламя охватило цирк с поразительной быстротой, горели уже боковые стены и купол. Здание разрушалось на наших глазах, а родители не появлялись. Когда упал купол, мы заплакали, решив, что пламя поглотило наших родителей и сестру. Нас все утешали. Только увидев родителей, пытавшихся вместе с другими артистами отыскать среди груды угля железные части реквизита номера, мы успокоились. Несчастье, постигшее всех артистов, было огромным. Вещи спасти не удалось, хорошо еще, что не погибли люди. Оказалось, что в уборной артиста Коваленко упала горевшая керосинка, от нее-то и возник пожар.

После пожара всех нас поместили в большой зимний спортивный зал, поставили кровати, столы, стулья. Большинство артистов прожило здесь несколько месяцев. Поступить в другие цирки было невозможно — весь реквизит, все костюмы сгорели, а без этого никуда не брали. Хорошо, что товарищи пришли на помощь. Из разных цирков стали поступать деньги для погорельцев, и со временем пострадавшие артисты смогли восстановить свои номера.

Первый самостоятельный номер