Вторая книжка праздных мыслей праздного человека

Джером Клапка Джером

Вы догадываетесь, что это голос гения-хранителя огромного города, и невольно покоряетесь ему, сочувствуя заботам о его детях, к числу которых принадлежите и вы сами. И там, где воды отлива медленно отступают назад от старых, обветрившихся и тихо осыпающихся арок, каменноликий гений города глухо бормочет:

— Почему вы, неугомонные воды, никогда не остаетесь здесь, около меня, а вечно уходите назад, едва успев прийти?

— Сами не знаем, почему это, — рокочут в ответ воды. — Мы словно на привязи у моря: оно ненадолго позволяет нам

приближаться сюда, к тебе, а вслед за тем начинает тащить нас обратно.

— Да, все мои дети так поступают со мной, — грустно шепчет гений города. — Приходят ко мне неизвестно откуда, понежатся на моей широкой теплой груди, потом снова исчезают неведомо куда, а за ними притекают другие.

Вдруг торжественное безмолвие прорезается резким звуком: это с громким стоном просыпается город. В отдалении грохочут колеса тележки пригородного молочника. Немного спустя по улицам проносится возглас: «Молока! Мо-ло-ка-а-а!» Лондон привык получать молочко, лишь только откроет глаза. Еще немного погодя подымается звон церковных колоколов, словно говорящих: «Напьетесь молочка, идите скорее помолиться Богу. Начинается новая неделя, и неизвестно, что в ней может случиться с вами. Идите же помолиться».

Один за другим выползают на улицу двуногие существа, именуемые лондонскими обывателями. Вспугнутая начинающейся дневной суетой ночная тишина нежно целует каменные губы города и неслышно удаляется. Можем теперь удалиться и мы с вами, дорогой читатель, гордясь тем, что у нас хватило храбрости встать раньше всех и присутствовать при смене тихой благодатной ночи на беспокойный шумный день. Впрочем, по воскресным дням Лондон сдержан и не распускается вовсю, как в будни.

И я в одно будничное утро гулял по Стрэнду. Позавтракав в ресторане Гатти, я только что успел выйти обратно на улицу, как мое внимание было остановлено следующим диалогом между одной дамой, по-видимому ирландского происхождения, и кондуктором омнибуса.

— Зачем вы пишете на своих каретах «Патни», когда они туда совсем не ходят? — раздраженно кричала дама.

— Как не ходят? — возражал кондуктор. — Мы именно туда и ходим.

— Так почему же вы высадили меня здесь?

— Никто вас не высаживал, сударыня. Вы сами себя высадили.

— Так почему же тот вон джентльмен, в правом углу, говорил мне, что мы уже проехали Патни?

— Потому что это правда, сударыня.

— А почему же вы не сказали мне, когда мы подходили к Патни?

— Потому что вы меня не предупредили, что вам нужно именно туда. Когда вы хотели сесть, вы только крикнули: «Патни!» — ну, я и остановил карету и впустил вас.

— А что же вам показалось, когда я крикнула «Патни»? — недоумевает дама.

— Что вы зовете меня.

— Да разве вас зовут Патни? — еще больше изумляется дама. — Сроду не слыхала такого странного имени.

— Ничего тут нет странного, сударыня: моя карета зовется «Патни», а по ней и меня зовут Патни, — поясняет кондуктор.

— Какие странные у

вас порядки…

— Не страннее ваших, ирландских, сударыня… Ну так как же, угодно вам сесть в карету?

— Зачем же я опять залезу в вашу дурацкую карету, когда она идет не туда, куда мне нужно.

— Если вам нужно в Патни, то садитесь…

— Да ведь вы теперь едете от Патни, а не к нему…

— Мы потом опять вернемся к нему. Сядете, что ли? А то из-за вас мне приходится задерживать всю линию.

— Нет, благодарю, с вами уж я больше ни за что не поеду.

— Так бы сразу и говорила, несчастная картофельница! — рычит выведенный из терпения кондуктор и велит кучеру пустить лошадей.

Дама, вся красная от негодования, разражается потоком отборной ирландской брани, потом, потрясая сложенным зонтиком, идет обратно в ту сторону, откуда только что приехала.

Когда я после этой сцены хотел пересечь мостовую, меня чуть было не сбил с ног один стремительный джентльмен. Я узнал его и вовремя успел перехватить за руку, иначе он промчался бы дальше. Это был мой ближайший друг Б., вечно по горло занятый издательством разных журналов и сборников. Он не сразу пришел в себя и несколько мгновений глядел на меня ничего не видящими, блуждающими глазами. Наконец, узнав со своей стороны и меня, он вскричал:

— Хелло! Вот уж никак не ожидал, что встречу тебя здесь!

— Судя по стремительности и прямолинейности твоего бега, ты, должно быть, и вообще не ожидал встретить ни одной живой души на Стрэнде, — заметил со смехом я.

— А что?.. Разве я толкнул тебя? — догадался Б.

— Да, и, по-видимому, намеревался пройти сквозь меня. Но так как я непроницаем, то ты, наверное, сшиб бы меня себе под ноги и, ничего не замечая, прошел бы по мне, если бы я не успел остановить тебя, — разъяснял я ему.

— Ах, извини, пожалуйста!.. Я совсем потерял голову с этими рождественскими хлопотами, — оправдывался он.

— Рождественскими? — изумленно повторял я. — Какие же могут быть рождественские хлопоты в начале сентября?

— Будто не понимаешь?! — воскликнул Б. — Неправда, ты отлично знаешь, о чем я говорю. Ведь теперь самая пора приготовлять рождественские номера журналов и сборников. Ни днем ни ночью я не имею покоя. Хорошо, что мы встретились, а то я хотел было уже писать тебе, чтобы и ты принял участие…

— В твоих рождественских номерах? — договорил я. — Ну нет, дружище, этого ты от меня не дождешься! Довольно уж с меня этой прелести. Я начал свою литературную карьеру, как тебе известно, с восемнадцати лет и именно с рождественских очерков. Чего-чего только я ни городил в них! Я описывал Рождество и с сентиментальной точки зрения, и с философской, и даже с саркастической. Для юмористических журналов я трактовал это событие с оттенком комизма, а для семейных обрисовывал его с мистической стороны. Мне кажется, я давно уже успел высказать все, что только можно высказать на эту тему.