Вторая кожа
Шрифт:
— Музей — весьма подходящее место для вас, старина.
Рядом с ним на холодную каменную скамью опустился посетитель. Это был Мик Леонфорте.
— Посмотрите на себя, — продолжил он, — могучий кайсё, сидит здесь как бездомный бродяга, жует конфетки и созерцает давно исчезнувший мир. — Мик приложил руку к сердцу. — Как трогательно!
— Я вас знаю.
— Да, знаете, — сказал Мик. Он поднял указательный палец и приложил его к губам. — А теперь скажите мне, о чем вы думали, сидя здесь в окружении прошлого? — Он
— О ком?
— О полковнике Линнере, вашем дружке. — Мик увидел, что глаза Оками стали пустыми и ничего не выражали. — Вы думали о том, что он вам сделал. — Теперь тело Оками напряглось, он словно окаменел. — Да, — сказал Мик светским тоном, — я знаю об этом. — Он придвинулся поближе. — Но мне хочется наконец выяснить, как вы могли допустить, чтобы это случилось? Конечно, конечно, на первых порах вы могли просто не знать об этом. Но потом... — Он прищелкнул языком. — Какое оправдание вы можете найти тому, что не предприняли никаких действий?
— Что вам нужно? — спросил Оками бесцветным, ничего не выражающим голосом.
Мик пододвинулся еще ближе, его бедро почти коснулось Оками, и прошептал:
— Правды.
Оками, казалось, ожил.
— Правды! — насмешливо воскликнул он. — Мне кажется, что вы уже знаете правду или по крайней мере ту ее версию, которая больше всего подходит вашим нуждам. По-моему, вы делаете свою собственную правду. Раздираете прошлое на такие маленькие фрагменты, что они теряют всякий смысл. Но вы стремитесь именно к этой потере целостности, потому что затем тщательно собираете их обратно в нужное вам целое. Как вы там себя называете?
— Деконструктивист.
— По-моему, фашиствующий нигилист более подходящее название, — сказал Оками. — Вашей специальностью и целью является разрушение, уничтожение существующих политических и социальных институтов для установления своих собственных.
Мик усмехнулся:
— То, что удалось одному, может повторить другой.
— Что вы имеете в виду?
— Разве не то же самое сделали полковник Линнер и вы, его доверенный кореш, в 1947 году? Абсолютно то же самое.
— Что такое «кореш»?
Мик присвистнул сквозь зубы:
— Адъютант, лакей, приятель — все зависит от точки зрения.
— Не понимаю, о чем вы говорите.
Мик фыркнул:
— Пассивное сопротивление в разговоре со мной вам не поможет, кайсё. Полковник Линнер почти в одиночку организовал перестройку Японии по своему разумению. Разве вы можете это отрицать?
Оками молча смотрел на модель кондитерской, но вкус конфет во рту почему-то стал горьким.
— Более фашистских действий я не могу себе представить, — сказал Мик. Он взял из рук Оками пакет с конфетами и положил одну в рот. — Так что не стоит так поспешно кидаться камнями.
— В этом и есть ваш особый дар, не так ли? Извращать правду, пока день не превратиться в ночь,
— Хорошо, — ответил Мик. — Поговорим о морали. Позвольте мне вызвать с того света призраки Сейдзо и Мизуба Ямаути, членов якудзы, мешавших вам в ваших планах? Не будете же вы отрицать, что их смерть на вашей совести? А как насчет Кацуодо Кодзо, оябуна клана Ямаути, которого в 1947 году выловили из вод Сумиды? Его смерть тоже не ваших рук дело? Мне продолжать? Можно назвать еще многих.
— Я не играю в мораль краплеными картами.
— Но вы также и не ответили на мои вопросы, — возразил Мик. — Ну да ладно, неважно. Я и не ожидал, что вы ответите. Я знаю, что вы виновны, и, так как мертвые не могут дать показания о ваших преступлениях, я в единственном числе буду представлять перед лицом закона судью, присяжных и прокурора на этом процессе.
— Закона? Какого закона?
— Закона под названием «поцелуйте меня в задницу», — сказал Мик, прикладывая дуло керамического пистолета квадратной формы к виску Оками.
— Я знаю людей подобных вам, — сказал кайсё. Он вдыхал воздух через рот и выдыхал его носом, как будто сидел рядом с ядовитым животным, отравляющим все вокруг. — То, что вы называете моралью, на самом деле является самовосхвалением. По-вашему, все, что угрожает вам, угрожает всему миру.
— Да. Я сам определяю для себя, что такое честность, так же, как и что такое мораль, — ответил Мик. — Лгут только простолюдины, слоняющиеся по улицам, как собаки. Я не могу лгать.
— Конечно, нет. Вы один из избранных. И как у знати, правящей когда-то Древней Грецией, правда находится внутри вас. Вам ведь так кажется?
Мик вдавил керамическое дуло в висок Оками.
— Сколько людей дали бы отрубить себе ногу, чтобы оказаться в позиции, в которой сейчас нахожусь я. Стоит мне нажать на курок и — бах! — вы станете всего лишь частью истории. Моей истории.
— И это чувство блистательного величия, чувство бьющей через край мощи, счастье высокого напряжения — вот, ради чего вы живете. Это и есть итог вашей жизни, все, чем вы были или могли стать.
Мик оскалил зубы.
— Вы думаете, что, цитируя Ницше, вы сможете спастись, кайсё? Зря.
— Если уж вы так хорошо знаете Ницше, вы должны помнить основной завет саги викингов об их верховном боге Вотане, — сказал Оками, — потому что вы по нему живете: «У кого смолоду сердце не твердо, у того оно не будет твердым никогда».
— Каким же твердым должно быть твое сердце, старик, если тебе пришлось убивать таким молодым.
— Я убивал, чтобы отомстить за предательство, чтобы уничтожить врагов моего отца, которые собирались убить его, — произнес Оками бесстрастным тоном, — не более и не менее. Я делал это из сыновнего долга.