Вторая сущность (Повести)

Родионов Станислав Васильевич

— Может, у них головы хорошие? — вставил я.

— Одно другому не помеха.

— Вы какой чай будете — магазинный или наш? — спросила меня Агнесса.

— А что за ваш?

— Мы каждый день разные пьем, но непременно из трех травок. Сегодня зверобой, мята и земляничный лист…

От этого чая, от его непривычного духа, у меня слегка закружилась голова. Впрочем, могла кружиться и от морошковой наливки, которой я выпил-таки три рюмки. И от пирогов с черникой могла, волшебно исчезающих во рту, — ел бы и ел, не мешай мне Агнессин взгляд.

Неожиданно

я ощутил почти забытое состояние — мне было хорошо. Частокол шкафа светился золотом, будто сосенки остались неошкуренными; избушке с телевизором, по-моему, хотелось пойти на своих курьих ножках; на столе сопел ведерный самовар, нагретый сосновыми шишками; над головой светила антисимметричная и ветвистая люстра, сделанная из лосиных рогов; с кухни тек душистый и теплый воздух; пахло травами, дровами и пирогами. А большие женские глаза, казалось, отлетели на березовые обои и смотрели оттуда иконно.

Одиночество и утрата желаний… Вдруг я подумал о несовместимости этих состояний, в которых якобы пребывала моя личность. Ведь одиночество есть тоска по людям. А тоска по людям разве не желание?

Мне было хорошо, так хорошо, что, когда Пчелинцев позвал во двор, посидеть в сосенках, я поднялся с неохотой. В сосенках и днем насижусь.

4

Темному небу ничто тут не мешало — ни клети домов, ни зубья труб, ни скелеты вышек и мачт… Оно свободно опрокинулось над садоводством, редко меченное крупными затуманенными звездами. Видимо, теплая земля готовилась к осенним дождям.

Мы сели на широкие плахи — вытянутой ногой можно было коснуться сосенок. В желтом оконном свете они чернели, будто выведенные тушью.

— Ну, что у тебя? — спросил Пчелинцев.

— То есть?

— Какая скверна душу гложет?

— Никакая, — растерялся я от его провиденья.

— Ерунда еловая, — не поверил он. — В лесу-то чего к тебе прилип? Вижу, средь светлых сосен бродит темноликий мужик. А?

Я привык делить людей на интеллектуалов и дураков. Сиречь духовных и бездуховных. Но природа шла к духу медленно и поэтапно. Меж элементарно живым и духом пролег целый мир, меж интеллектуалом и дураком — множество состояний. Выходит, я оперировал крайностями. Пчелинцев не интеллектуал и не дурак. Интересно, кто он, этот Пчелинцев? Как он, день-деньской глядя на одни сосны, прочел в моем лице, будто в открытой книге?

Но сейчас думать не хотелось — мне было хорошо, И, размягченный вниманием, обедом и тишиной вечера, я признался:

— Беда у меня, Володя.

Кажется, я впервые назвал его по имени.

— Так поделись, скинь толику ноши…

Поделиться… Как? Поймет ли?

— Я доцент, кандидат юридических наук. Специалист по уголовному праву и криминологии. Написал докторскую диссертацию на стыке уголовного права и социологии. Восемь лет ушло. Социологические опросы, анкетирование, репрезентативность и так далее. До защиты нужно издать монографию…

— Знаю, в садоводстве про эти монографии говорят чаще, чем про удобрения.

— Ну, все шло путем. Статьи были, и вышла монография. Только

она поступила в продажу, еще не в магазины, а на базу, как вдруг звонит мне профессор Смородин. Он только что ознакомился с моей ранней статьей. Вот… Допустил я в статье, и соответственно в монографии и диссертации, грубейшую методологическую ошибку при социологических исследованиях. И все мои выводы, вся проблема летит насмарку. Схватился я за голову. Почему ошибся, как рецензенты проморгали?.. Что делать?

Я посмотрел на профиль сторожа — слушает ли? Худощавое лицо, еще больше высушенное темнотой, вроде бы ничего не выражало.

— Ну, диссертацию еще можно спасти. Кое-что останется, кое-что переписать, кое-что дополнить… Но монография пропала. Не только пропала, но фактом своего существования губит будущую диссертацию. Ошибку сразу засекут, появится разгромная критика, и на теме диссертации ставь крест. Я ринулся на книжную базу и вовремя. Скупил тираж…

— Весь?

— Весь. Две тысячи двести экземпляров. По девяносто копеек штука. Картина: сижу один в квартире посреди пачек, которые горой до потолка…

— Да, шишки-едришки.

— Веришь ли, заплакал, — вдруг признался я, потому что услышал соболезнующие «шишки-едришки», было темно, пахло смолкой от сосенок-подростков и город лежал далеко, за лесами.

— Заплачешь, — посочувствовал Пчелинцев.

— Но главные слезы оказались впереди… Был у меня коллега, враг номер один. Не знаю как, но достал он два экземпляра книги в типографии и с возмущенными письмами отослал в авторитетные инстанции. Вот так-то.

— А дальше?

— Посыпались запросы, вызовы, звонки… Я взял отпуск и уехал сюда.

Откуда-то с крыши падал кленовый лист — медленно, по ломаной спирали, трепеща своими острыми уголками. Подошел Черныш и лег у ноги хозяина. Агнесса зажгла на веранде все лампочки, отчего сад, облитый бледным светом, стал нереальным, будто мы оказались в диковинных зарослях на дне океана.

— И вся беда, шишечки-едришечки? — спросил Пчелинцев вдруг веселым голосом, сразу развеяв сказочность минуты.

— А разве мало?

— Ерунда еловая.

— Как же еловая? — удивился я.

— Не стал доктором наук — и всех-то делов, — уточнил он размеры моей беды. — Пиши другую диссертацию.

— Да на это может уйти еще восемь лет жизни!

— Тогда лучше и не заводись.

— То есть как это не заводись?

— Не надо делать тех делов, которые жизнь заедают.

Я не ответил, сбившись со своей ясной логики. Разве диссертация заедала мне жизнь? Неужели? Конечно, восемь лет пришлось выжиматься. Работа есть работа. Да любая работа заедает жизнь, черт возьми…

Прилившая злость спугнула мою нирвану. И от этого я разозлился сильнее: увязывать работу с удовольствием — что изобретать перпетуум-мобиле или решать теорему Ферма. Неужели я блаженствую, когда начинаю читать лекцию, — одни студенты пишут мои слова «автоматом», другие вообще не пишут, третьи болтают, четвертые читают, пятые жуют, а одна девица давно и назло вяжет колготки?..