Вторая жизнь (сборник)
Шрифт:
А еще пересылаю тебе Настенькино письмо, что неделю назад пришло. Как она по-французски изящно пишет! Всей душой надеюсь я, что неосновательна тревога твоя. Лишь бы ты ее скорее увидеть мог! Написала ей, очень просила тебе чаще писать и душевнее. Хотела посоветовать ей по-русски писать да постеснялась с такими советами ломиться. Чувство-то на чужом языке плохо выражается, вот я и подумала… Конечно, не то главное, на каком языке…
Третьего дня разыскал меня Корсаков и заставил
Вот о вопросе твоем: чьей волей они шли. Я так полагаю, что злой волей начальников, всех этих королей, вице-королей, маршалов. Эти себе чести, славы и власти искали, а людей как баранов гнали. Надо бы с них спросить, да боюсь, что не спросят. Конечно, люди не бараны, могли бы возмутиться и не пойти. В этом их вина, поэтому они гибнут по заслугам.
Есть во Франции люди, против нынешней власти восстающие. Партизаны наши перехватили почту парижскую. В ней содержатся сообщения о мятеже, имевшем место в Париже. Власти сих смелых людей схватили и расстреляли. Я наткнулся среди расстрелянных на имя некоего Marc Chasse, штатского лица. Не брат ли это Жака, о коем он мне однажды говорил? Я почти уверен, что так. Попытайся сказать ему об этом осторожно.
Горько слышать мне о новой ссылке Сперанского. Генералов хороших, как ныне выясняется, у нас немало, а вот где мужи государственные? Если после войны дела будут вершить те же люди, которых знал я последние два года в Петербурге, то одно могу сказать: горе России! Сперанский — один из немногих, способных повернуть нас на спасительный путь. Теперь он в Перми. А мог бы оказаться так далеко, откуда и возврата нет.
Может быть, невольно пишу я обо всем этом, чтобы не касаться личных своих дел. Но не хочу от тебя, сестра, скрывать тревоги своей, если не горя. Знаю я почти наверное, что Настенька меня не любит. Ты скажешь, что я ошибаюсь, спешу со страшным заключением своим. Я рад бы ошибиться. Но нет! Несчастье мое слишком очевидно. Суди сама. Два месяца не было мне от нее писем. Как ни трудна доставка почты в армию, а у нее такие возможности были: ведь она при особе великой княгини и принца. Наконец, в тяжкие дни сражений на Березине получаю я письмо. Радость мою представить невозможно. Что же она мне пишет?! Гладким (слишком гладким, это ты верно заметила!) французским языком дает отчет о переезде двора из Ярославля в Тверь и о смерти несчастного принца, заразившегося от больных при посещении гошпиталя.
Я о смерти принца душевно сожалею, и супруге его, едва успевшей стать матерью, искренне сочувствую. Тем более, они были виновниками счастья моего.
Но кроме этого отчета, в письме-то ничего нет! Я не поверил своим глазам, я стал дрожащими руками шарить в конверте… Ничего, кроме нескольких прохладно ласковых слов в начале и поцелуя в конце.
Со слезами ярости и обиды сжег я письмо на костре, у которого мы отогревались в жестокую стужу.
Я ломаю
(до получения предыдущего письма)
Страшно мне подумать, милый братец, как вы там, защитники наши, на морозе да в походе. Но верю я: бог не допустит, чтобы с тобой беда случилась.
Что тебе о наших новостях рассказать? Живут у нас теперь еще два французских офицера. Маменька настояла их взять: за мое доброе имя опасается, потому как M-r Шасс у нас совсем вроде члена семьи стал. Если же, говорит, их трое, то ничего.
Он, кажется мне, заметно изменился за последнее время. Болезнь его совсем прошла. Я чувствую, что он и тяготится своим положением, и как-то рад ему. Некоторые слова его меня смущают и тревожат. Сколько он пережил и сколько знает! А я — просто уездная барышня, которая дальше Москвы нигде и не была. О нынешней войне стараюсь я с ним не говорить, вижу, что ему тяжело. Да ведь это и понятно: сколько у него друзей, товарищей близких погибло. Родной брат в Париже погиб. И за отечество свое душой он болеет.
Не проходит дня, чтобы мы с ним о тебе не говорили. Он тебя очень любит. Скажет что-нибудь хорошее, а я и рада еще рассказывать, да так, что слова его подтверждаются. Сулит он тебе большое будущее. Говорит, такие люди, как ты, должны Россию преобразовать и подлинно европейской страной сделать. А мне и радостно, и страшно. Особенно, как о судьбе Сперанского подумаю.
Иногда говорит он так, что и понять мне трудно. Если замечает, тотчас останавливается и другими словами то же самое толкует. Да так делает, чтоб меня не задеть, не обидеть.
По-русски стал учиться, смешно слова выговаривает. Условились мы, что каждый день я один час с ним заниматься буду. Людям дворовым он нравится, а Федор положительно в него влюблен. Всем рассказывает, как во время их поездки Шасс за него перед казаками заступился, хоть сам жизнью рисковал.
Иногда о сыне вспоминает, но долго о нем говорить не любит. Лишь бы, говорит, Леблан был жив: он мальчика не оставит и правильно воспитает.
Такой он сильный, умный, знающий, а мне все же порой так его жаль…
Ваша сестра сказала мне, что есть возможность послать письмо. Я с большой охотой это делаю.
Дорогой Nicolas, вам, сестре вашей и матушке обязан я жизнью. Лишь неусыпные заботы сестры вашей, расточаемые к тому же врагу ее отечества, вырвали меня из когтей смерти, а затем поставили на ноги.
Несомненно, сообщение из Парижа, о котором вы говорите, касается моего несчастного брата. Я ожидал чего-то подобного, но это не делает удар легче. Он был непримирим и нетерпелив — качества, которые в этом мире жестоко наказываются. Вся его жизнь в последние годы была, собственно, подготовкой к этому концу.