Второй эшелон. След войны
Шрифт:
— Нет, не приеду, и вам вмешиваться не советую. Следите за электропечами… Словом, поживем до утра, а там видно будет.
Узнали об ожидаемом важном правительственном сообщении и рабочие оборонных заводов. Бурная радость вылилась в стремлении на улицы города, на площади, к людям. Кто знает, может, оно и было лучшим проявлением чувств, самым понятным и самым человеческим?
Но вот и оно, раннее утро девятого мая сорок пятого года, утро первого Дня Победы, навстречу которому мы шли тяжело и долго, даже в самые мрачные дни не теряя веры в него —
Ночью поступил текст акта о капитуляции вооруженных сил Германии и Указ Президиума Верховного Совета СССР за подписями М. Калинина и А. Горкина, установивший, что «9 мая является днем всенародного торжества — Днем Победы». В акте говорилось о капитуляции вооруженных сил Германии, в Указе Президиума Верховного Совета — о победе над немецко-фашистскими захватчиками. Первый был совместным документом, подписанным нашим командованием и командованием наших временных союзников, а второй содержал наше собственное понимание послевоенных обстоятельств. ЦК партии заблаговременно подготавливал народ к тяжелой и сложной борьбе за мир, и не забывались слова члена ЦК, товарища Шверника, сказанные им в докладе на партийном активе еще в марте: «Война подходит к концу. Предстоит тяжелая борьба за мир, требующая больших усилий…»
Холодная война готовилась, но еще не стучалась в дверь, мы о ней не знали и не обращали внимания на такое, может быть, случайное расхождение в тексте документов. К тому же — мы были счастливы, а счастливый внимательным не бывает.
День был выходной, первый за четыре года войны, и первый Праздник Победы. И погода удалась — сухой, солнечный, теплый день. Многотысячные колонны рабочих, работниц, многие с семьями, двигались в сторону старейшего завода, в парк. Все были радостны, одновременно смеялись и плакали, радовались наступившему миру, гордились нашими вооруженными силами, трудовыми подвигами народа, великой партией Ленина.
Быстров смотрел, запоминал и был радостен и горд: ему удалось увидеть то, что не всем дано, — радость победившего народа.
СЛЕД ВОЙНЫ
ЗАБЕГАЛОВКА
Февраль сорок шестого. Поезд местных линий, средняя полоса. Вагон переполнен сверх всяких норм, но, уплотняясь, все как-то устраивались. Было душно и холодно. Вагон не отапливался, и лишнее бы это — стекла в войну выбило, и в плохо заделанные фанерой оконные проемы тепло ушло бы так же легко, как уходил едкий запах изношенных полушубков, самосада и давно не мытых тел.
Света не было. Вначале свеча маленько подмигивала над дверью, как сигнальный огонь дальнего маяка, а потом потухла. Догорела ли или спер кто? Да и нужды в ней не было. Все равно никуда не пойдешь. Ни по какой нужде — там тоже сидели. И кулька своего с собой не возьмешь, а оставишь — и позаимствовать могли бы.
Разговоры дружеские и самые пассажирские того времени — о соли, где она есть и по какой цене, на что охотней обменивают, о поездах,
— Как того обчистили, мастерового. Умеючи делают, знатно.
— А где это? Я ничего такого…
— Ходил тот мастеровой с войлочным рулоном под мышкой и место себе намечал. Правильно, видно, он сообразил, остановился у дверей багажной кассы и все стоял у самой стены. Когда кассу закрыли, он у тех дверей и улегся, подстелив под себя тот войлок. Устамши, видно, был и тут же захрапел. Тогда к нему другой с боку пристроился и давай того, сонного, помаленьку с войлока выпихивать. Когда тот вовсе на полу оказался, этот второй встал, завернул войлок в рулон и ушел с ним.
Вскорости мастеровой проснулся и такой вой поднял! Из-под меня, кричал он, кусок войлока уперли, новый вовсе, пар на десять обуток. Еще и милиционера позвал и тому толкует, что у него войлок стащили. Милиционер, должно, сонный был и не очень-то хорошо того мастерового понимал:
— Где тут войлок у вас был, гражданин?
— Я ж говорю — спал я на нем.
— Кто еще на этом войлоке спал?
— Один я. Больше никто.
— Выходили по какой нужде?
— Никуда не выходил. Все время на этом войлоке спал.
— Тогда, гражданин, покажите точно то место, где вы спали!
И тот показал. Вот, говорит, от того сучка, за тем мокрым окурком, и до того пятна на этой доске. Больше нигде.
Милиционер все хорошенько осмотрел, а потом сказал тому мастеровому:
— Нет, гражданин! Войлока у вас не стащили. На голом полу вы спали, гражданин. А войлок — это одна ваша чистая фантазия. А, может, какие общественные деньги пропили, гражданин? Очень даже просто…
— Вы милиционеру ничего не сказали?
— Как скажешь? Поднимись только, как твое место тут же другой позаимствует. И будешь потом на ногах до самого поезда. А разговаривать с милиционером лежа…
— Лежа неподобаег.
— И я говорю.
— А я мыслю, — вмешался голос со стороны, — если из-под кого войлок уперли, того он и стоит. У такого и бабу уведут.
— Бабу не уведут. Много их, после войны, и товар вроде бы как уцененный.
— Смотря какая баба. Иная и не совсем и молодая, видная только и нарядная, крышу над головой имеет, корову, огород и ремесло какое знает, по самогону в особенности, — к такой и молодые липнут, как мухи. А девки…
— Девки, почитай, без надобности. Двое их у меня и знаю ихную цену. Молодых парней или мужиков почти нету. Которые погибли, которые еще служат, а которые в города подались.
— В городах тоже люди нужны, рабочие. Молодые в особенности, чтоб без семьи…
— А я о чем говорю. Но в городах и своих девок хватает.
— Сторожами едут устраиваться, кладовщиками.
— А что от них, кособоких, без ноги и без руки? Ездовым поставишь, и то ему бабу дай, чтобы погружала на телегу и выгружала.