Второй Император
Шрифт:
Затем он поднялся, поклонился и вышел, не забыв прихватить пожертвование на монастырь. Жизнь, как она есть, продолжалась.
Время шло, северные ветры уносили желтые листья с белеющих лесов, обнажая скалы Суншаньских гор, среди которых стоял Шаолинь. Отец Фенга еще много раз отсылал сына в монастырь, но побитые монахи наотрез отказывались его принимать. Зиму сменяли весны, горы вновь одевались в свои вычурные зеленые убранства, а Фенг наблюдал, как жизнь утекает сквозь пальцы, и ничего, кроме пустых фраз за ней не стоит. Заучивая канон и по ходу вникая в конфуцианство, Фенг пришел к выводу, что время деятельных учителей прошло. На сегодняшний день духовным началом обладал лишь император – Сын Неба. Так учил Конфуций. Следовательно, духовную жажду можно утолить только из первоисточника: мудрость, совершенство, а самое главное – небесные эманации в чистом виде. Дело оставалось за малым – добраться до императора. И Фенг решил идти в столицу.
Глава 3
А в это же самое время в столице в семье придворного чиновника
«Позвольте, уважаемый! – возмущались именитые учителя, поглаживая седые бороды. – На достижение результата нужно потратить всю свою жизнь. И порой только смерть является истинным мерилом праведных трудов».
Минж почитал даоскую традицию, но смотрел на нее через призму афоризмов Конфуция. «Если мы так мало знаем о жизни, что можем мы знать о смерти?» К тому же, по словам мудрых и самодовольных наставников, его таланты и способности в данный момент ровно ничего значили: юная душа с ее чистой и свободной эстетической составляющей оставалась как бы ни у дел. Имея все возможности воспринять в себя трансцендентную гармонию Вселенной, он должен, в соответствии с трактатом «Дао Дэ Цзин»18, терпеливо, год за годом, упражняться в усовершенствовании собственной физиологии, чтобы где-то к глубокой старости «переплавить» свой естественный потенциал в «чистую форму вечной жизни»: родить себя вторично и таким образом достигнуть бессмертия.
Но, глядя по ночам в звездное небо, ощущая своим утонченным существом всю таинственную мощь этой грандиозной махины, юный Минж до электрического треска в позвонках испытывал сакральное желание проникнуть в саму суть величия Вселенной, постигнуть ее тайну – здесь и сейчас! Ощущение того, что с каждым днем он теряет шансы – время и возможности, – уже с юных лет тревожило его чуткую к изменениям душу. К тому же, он интуитивно чувствовал и догадывался: в этом безграничном мире должны быть более быстрые и действенные способы самопознания . Минж нашел им даже определение: «Путь сердца!».
И… удивительное рядом, и кажется, только протяни руку и возьми, и дыхание Вселенной в лицо, и сердцу понятен смысл Ее величия, и душа чувствует касания вечности… Но не достает одного очень важного звена: отклика с той стороны! И я, человек, просто крошка под этим гигантским небом, желающий всего и сразу, мог бы стать частью вечности – здесь и сейчас! Если бы только… ну совсем самую малость…». В очередном порыве Минж, казалось, понимал проблему отчетливо и остро. И слезы текли по щекам.
С распахнутыми вовсю глазами и душой перед звездной бездной Минж провел не одну ночь, пытаясь осязать могущественную стихию своим горячим сердцем. И однажды Вселенная дрогнула! Это случилось ранней весной, когда природа, подобно цветку миндаля, трогательна и свежа на контрасте с застывшей невозмутимостью, утонченная и ранимая до невозможности, но уже стремительно набирает динамику и переходит в бег. Юный Минж ясно почувствовал, как где-то из запредельных сфер этого бездонного пространства вдруг возникла и начала нарастать могущественная Сила, быстро заполняя собой весь окружающий мир. Собственно, неизвестная Сила не заполняла поднебесное пространство, а легко покоряла его своим присутствием, сминая все грани и очертания, обращая мир в ничто! Перед всесокрушающей мощью неведомой Силы хрупкая душа Минжа затрепетала, как свеча на ветру, чувствуя Ее Величие и Славу и свою ничтожность и пустоту. Ибо при таком противостоянии все живые соки души – чувства мира, – чем, собственно, жила и питалась душа, мгновенно превращались в пар и исчезали. Буквально в несколько мгновений Минж по-настоящему ощутил всю призрачность жизни и своих претензий к ней. Он распластался на изменнической земле, вопия в сердцах, прося о пощаде, понимая, однако, что в данный момент перед ним «стоит» не какая-то безликая блажь, о которой ему твердили учителя, а истинный Хозяин и Господин… Повелитель и Решитель всего сущего, видимых и невидимых вселенных – Личность! Творец в непревзойденной Славе и Любви – Бог! Он приблизился, и от лица Его бежала Вселенная, и кровь в жилах
– Пожалей, Господи! – единственное, что вырвалось из уст пораженного Минжа.
Явление, а правильнее сказать – Приближение – длилось несколько мгновений и мягко отступило… Что тоже оказалось великой милостью Творца; Минж понял это каждой клеточкой своего дрожащего тела. Мир постепенно возвращался, и его пустота ничем не задевала пустоту души. Все стало ничем, не имеющим никакой ценности и значения, пустячным и безликим – иллюзией. И вся безграничная вселенная – с маленькой буквы.
Несколько последующих дней Минж провел в дивном отстранении. Он ел, пил, спал, разговаривал с близкими, играл с сестрами… При этом с удивлением наблюдал странную непричастность ума к движениям тела. Да к чему бы то ни было! Гуляя по саду, вдыхая аромат цветущего миндаля, Минж не находил в себе больше тех чувств, которые обычно возникали ранней весной среди великолепия бледно-розовых цветущих деревьев: запах имелся, красота присутствовала – чувств не было. Мир оказался пустым изнутри; поведение взрослых людей, всерьез рассуждающих о чем-то, Минжа просто забавляло: игры с сестрами и те имели больше смысла.
Звездное небо также перестало к себе манить; собственно, в нём ничего загадочного не наблюдалось: звездная россыпь, такая же эфемерная и безучастная ко всему. Несколько раз Минж чувствовал, как вздрагивал мир, но его пугало могущество Силы, стоявшее за этим явлением, и Минж падал ничком на землю, дрожа и замирая от страха и восторга. Каким-то образом Минж понимал, что не готов к откровению, он лежал и просил прощения… Напряжение потихоньку спадало, и в сердце снова возвращалась отстраненность и пустота. Определенно, это было откликом Неба на все его призывы, до конца не ясным, но предельно четким ответом, и только время, мера эпох и расстояний, являлось спасением и отдаляло грань. Да, теперь он мог свободно разговаривать с учителями, наблюдая как бы со стороны их хитроумные идеи, но спорить с ними и что-то доказывать желания не возникало. Минжа удивляла убедительность их суждений – все они теперь казались гостьями на чужом пиру.
А надобно сказать, что отец Минжа, господин Гуожи (Государственный Порядок) слыл просвещенным и умным человеком в столице, имел богатый дом, и его уважал император. Отец очень хорошо разбирался в произведениях искусства и старины, служил при дворе приближенным Тайным советником и просто другом Сына Неба. Император часто прибегал к мудрым советам господина Гуожи и был не прочь побеседовать с ним на разные темы, начиная с нравственной философии Конфуция и заканчивая мелким воровством евнухов внутреннего двора. Пользуясь большим доверием Сына Неба, господин Гуожи даже имел особое разрешение оставаться на ночь во дворце, так как беседы и рассуждения нравственности вперемешку с церемониями чаепития часто-густо тянулись до утра… Ах да, самое главное! Отец был Первым министром империи и с недавнего времени старшим Начальником канцелярии. К тому же, с императором господина Гуожи связывали родственные узы, но это являлось тайной, и мы о ней довремени умолчим.
В доме главного министра часто устраивались приемы, приходили философы, учителя, художники, а заодно – вся знать столицы, и календарь дома Гуожи был заполнен на годы вперед. Такие беседы поощрялись самим императором, которому важно было знать о настроениях в различных кругах общества и, пользуясь услугами дома Гуожи, принимать верные и популярные в народе решения. Ибо император слыл мудрым человеком. Живя в атмосфере постоянных дискуссий, Минж имел возможность участвовать в интересных беседах, слушать и задавать вопросы. Теперь же, по большей части, он превратился в наблюдателя, говорил кратко и только по просьбе отца, как и раньше обдумывая сказанное, но не придавая ему фактически никакого значения. И как-то странно… Сейчас его простые слова приобрели еще больший вес в глазах философов. Отец гордился лапидарными ответами сына, а мудрый отрок начал пользоваться большим уважением со стороны почтенных собеседников. Даже учителя, которые раньше спорили со своим воспитанником до хрипоты, прониклись к нему уважением. Впрочем, Минж ничего такого не желал, но чем проще он отвечал, тем больше было восклицаний с их стороны. В этом усматривалась лесть, что только подтверждало факт их неискренности, как в прошлом, так и сейчас. Но раньше Минж препирался с ними по юной горячности чувств, сейчас свободным умом просто наблюдал движение страстей. А они его ока не задевали.
Прошло полгода. Минж больше не стремился задавать вопросы Небу, но осталась недосказанность, словно затянувшаяся и повисшая в воздухе пауза. С одной стороны, повзрослевший юноша чувствовал за собой какую-то новую ответственность, больше похожую на повинность. С другой стороны, Минж не ведал и не понимал, чем, собственно, он может искупить этот вдруг возникший долг, осознание которого приводило его одновременно в восторг и отчаяние. Прямое знание о существовании могущественной Личности, в один момент способной затмить или попросту стереть мир, шло вразрез с учением о пустоте Дао, с нравственной грамматикой Конфуция, безличностным Абсолютом Будды… – да с чем бы то ни было! Похоже, это откровение являлось новым в Поднебесной, о чем исподволь догадывался Минж, и где-то в самых глубинах безгласной души ненасытной химерой поднимался змий тщеславия. Тогда Минж быстро собирался и шел к реке: там у него было укромное, спрятанное от посторонних глаз место. Глядя на вращающуюся в тихой заводи воду, Минж успокаивался душевно. Здесь он мог просиживать часами, и ничего не изменялось в неторопливом движении воды. Как и сотни тысяч лет… Чувствуя свою ничтожность рядом с этим неспешным течением вод и времен, Минж освобождался от подступающего к горлу комка, и змий тщеславия ослаблял свои смертельные объятья.