Второй шанс Роберта Уоррена

Згардоли Гвидо

Чутьё не подвело доктора: «ледяной мальчик» начал понемногу открывать глаза, и периоды его бодрствования, как называл это состояние Джессоп, становились всё дольше.

Впрочем,

мальчик, казалось, не понимал обращённых к нему слов и сам не произнёс ни звука. Его глаза, из которых мало-помалу уходила непрозрачная пелена, оставались пустыми, невыразительными, безучастными, и единственные признаки жизни, которые он подавал, заключались в мелких, почти незаметных движениях пальцев, медленно, напряжённо сгибавшихся в бесконечном ритме, напоминавшем океанский прибой.

Его начали подкармливать смесью бульона и мёда, которую мальчик с лёгкостью глотал, как, впрочем, и воду: её, похоже, ребёнку всё время не хватало. Для мышц и сухожилий доктор придумал особую зарядку – упражнения на растяжку, одновременно стимулирующие кровообращение.

– А можно мне попробовать? – спросил однажды Уоррен, застав Джессопа за этим занятием.

– Ну, помощь бы точно не помешала. Всё не решался вас попросить.

Уоррен оглядел ноги мальчика, торчащие из широких, вынужденно подвёрнутых до бёдер штанин. Колени напоминали два больших яблока, насаженных на тонкие прутики.

– Не волнуйтесь, не переломятся, – усмехнулся Джессоп, заметив колебания профессора.

В тот день, сгибая и разгибая

безжизненные руки, Уоррен и услышал стон. Он замер, сжав ладошку мальчика в руках, в позе, которая в иное время показалась бы ему комичной, и какое-то время ждал. Но звук, если тот ему не почудился, больше не повторялся. Тогда профессор опять принялся за своё занятие, и стон послышался снова, гораздо отчётливее. Он явно исходил из плотно сомкнутых губ ребёнка, откуда-то из горла или, может, даже глубже, – далёкий звук, показавшийся голосом давнего прошлого.

Уоррен поискал взглядом Джессопа.

– Я слышал, – сказал доктор откуда-то сзади. – Я тоже это слышал…

Больно… До чего болезненный сон ему снится. Зря болтают, что во сне человек боли не чувствует – потому, мол, так приятно спать. А ему больно. Больнее, чем когда Патрик с Дэниэлом лупили его по ушам тростниковыми стеблями. И уж, наверное, больнее, чем сам он любил делать малышу Тимоти, которого щипал за щёки, пока те не покраснеют хуже малины, а из глаз не польются слёзы. Больнее даже, чем в тот раз, когда он свалился с дерева. Больнее папашиной порки. Больнее самого больнючего, что было в его жизни. Ещё и кричать не выходит, как это всегда и бывает во сне. Будто с головой ушёл под воду, рот открываешь – а крикнуть не можешь.

Конец ознакомительного фрагмента.