Второй шанс Вики Тиссон
Шрифт:
Всё-таки зря я сказала Нейтану, что никто, кроме него, меня не любил. У меня была Сара, были её родные. Папа, вот. Лайза. Джейк и Джо. Думаю, дозвонись я до мамы, и она после первого удивления скажет мне то же самое. Как и парочка её бывших мужей, с некоторыми из них у меня до сих пор сохранились приятельские отношения.
Я позвонила им всем, прямо по списку телефонной книжки: Бобу в Калифорнию, Мигелю в Канкун. Затем был звонок Морганам, который длился дольше всех остальных и стал самым душевным. Ещё три раза я останавливалась, и чтобы выплакаться, и чтобы отослать сообщения в мессенджере коллегам и тем родственникам, чьи
Дедушка Уильям - мамин папа - удивил больше всех. Я вида его от силы раза три в жизни, но, прочитав моё сообщение, он немедленно перезвонил и буквально вырвал из меня обещание навестить его в ближайшее время.
– Горы Колорадо в это время года прекрасны. Приезжай, детка. Ты же любишь горы?
И я снова была вынуждена остановиться, чтобы выплакаться.
На последней остановке - заправке перед пересечением с двести вторым шоссе - меня настигло Рождество. Я отпраздновала его наступление в придорожном кафе. Клеёнчатые скатерти в красно-белую клетку, заспанная официантка в колпаке Санта-Клауса, мигающая сетка ярких огней на окнах, а главное - большая чашка кофе и кусок вишнёвого пирога за счет заведения. Не самый плохой антураж для праздника, скажу я вам.
Мамин звонок застал меня на мосту Джорджа Вашингтона.
Я не помню, чтобы когда-нибудь моя мать была так взволнованна.
– Вики, детка, что случилось?
– кричала она в трубку.
– Мне звонил твой отец. Сказал, что ты как-то странно с ним разговаривала. С тобой всё в порядке? Где ты?
– Еду домой. Мам, не волнуйся. Всё хорошо.
– Что значит, хорошо? Твоё сообщение, когда я его прослушала...Подожди, выйду на улицу. Здесь очень шумно.
Действительно, мамин голос едва прорывался через гул голосов и ритмичных музыкальных битов.
– Ты где, мам?
– В Доминикане. Ты же знаешь, в это время года я перебираюсь ближе к экватору. Не люблю зиму.
– Да. Здорово.
– Так ты не расскажешь, что произошло?
В который раз за вечер я тяжело вздохнула.
– Да ничего не произошло. Вернее... Это может показаться странным, но...
– Ты беременна?
«О, господи!» Мама озвучила свой самый главный страх: я одинокая, брошенная, никому не нужная беременная разведёнка.
– Нет, мам. Я не беременна. Просто сейчас Рождество, и я позвонила сказать, что вы все для меня очень важны.
– Виктория!
– мамин голос сорвался на крик.
– Немедленно говори, где ты находишься.
– Вообще-то, на мосту Джорджа Вашингтона.
– Ты собралась прыгать?
Впервые в жизни я буквально лишилась дара речи, когда мама открыто зарыдала в трубку.
– Господи, детка, не делай этого с собой! Я не вынесу, если с тобой что-нибудь случится. Я так сильно тебя люблю, крошка, что и представить трудно! Знаю, я никогда не претендовала на звание матери года, но это не значит, что мне на тебя плевать. Когда ты родилась, я сама была ребёнком и ничего не могла тебе дать. Но ты лучше меня. Намного лучше. И умнее. Вики, милая, пожалуйста... пожалуйста...
Когда, наконец, голос ко мне вернулся, я попыталась прорваться через мамины причитания:
– Ты с ума сошла? Не собираюсь я прыгать. С чего мне прыгать-то? Я еду домой из Шандакена,
Мама всхлипывала, всё время повторяя моё имя. Я продолжала её увещевать вплоть до самого дома.
Верхний Ист-Сайд, Рождество, а я сижу в машине и убеждаю маму, что не собираюсь кончать жизнь самоубийством. Очередной сюрреалистический сюжет этого вечера, но вряд ли мне удастся его использовать. Разве что в рекламе антидепрессантов.
Так долго мы не говорили никогда - ещё одно «никогда» в моей жизни в эту необычную рождественскую ночь - и расстались только после того, как я пообещала маме прилететь в Пасадену в конце февраля на её день рождения.
– Я люблю тебя, Вики.
– И я люблю тебя, мам.
– Позвоню тебе завтра, хорошо?
– Хорошо. Счастливого Рождества, мама.
– Счастливого Рождества, моя девочка.
Вот так и получилось, что в два часа рождественской ночи моё сердце впитало в себя большее количество любви, чем за всю жизнь. Она развевалась за моей спиной подобно чёрному плащу Бэтмена. Светилась Камнями Бесконечности перчатки Таноса. Оберегала куда эффективнее любого изобретения Тони Старка. Освещала мою жизнь фиалом Галадриэль. Мне казалось, что я сама свечусь, как рождественская ель, переливаясь множеством огонёчков. Хотелось обнять весь мир. Хотелось смеяться. Хотелось делать глупости.
Хотелось, чтобы был кто-то, с кем я могла разделить этот момент.
Да, с этим проблема.
Ну, да ладно! Уподоблюсь Скарлетт и подумаю об этом завтра. Всё равно, сейчас я настолько вымотана и физически, и эмоционально, что могу мечтать только о тёплом душе и мягкой кровати. И то, и другое с успехом можно пользовать в одиночестве.
Спустя полчаса, обряженная в любимую пижаму, я залезла под одеяло и с наслаждением закрыла глаза.
А через минуту из этого наслаждения меня вырвал звонок домофона.
В доме было двенадцать квартир, по три на каждом этаже. Вероятность того, что кто-то решил навестить меня в рождественскую ночь, практически равнялась нулю. Скорее всего, какой-то сосед просто забыл ключи от главного входа и таким образом пытается попасть внутрь. В подтверждении этого звонок неожиданно прервался. Но всего спустя минуту-другую раздался стук в дверь.
– Никого нет дома, - пробормотала я в подушку и натянула одеяло на голову.
Кто бы ни стоял за дверью, настойчивости ему было не занимать. Именно настойчивости, а не нетерпения: в дверь не били, не колотили, а именно стучали. Не известно, по какой причине, но кто-то очень сильно хотел поздравить меня с Рождеством.
Нехотя, я спустила ноги с кровати и прошлёпала в коридор. Возможно, следовало посмотреть в глазок, однако, этого я не сделала по нескольким причинам. Во-первых, праздник же, а значит, ничего плохого случиться не может. Во-вторых, всего полчаса назад я жаждала общения, вот и наслажусь им в полной мере. Это к разговору об осторожности в желаниях. Ну, и, в-третьих, я позволила себе дополнительные мгновения надежды, что за дверью может оказаться тот, кто там оказаться никак не может.
Именно поэтому улыбка, с которой я её открывала, была грустной. Но и она медленно угасла, потому что через мгновение у меня возникли сомнения в собственном рассудке.