Второй вариант

Теплов Юрий Дмитриевич

— Дайте место представителю заказчика.

Савин, подвинувшись, недоумевающе и с неприязнью рассуждал: «Чего он увязался с нами? Дело заказчика — готовая продукция: насыпь, мосты, объекты. А карьеры и выемки — не его забота». И еще отметил про себя, что похож «представитель» на красный резиновый мяч и как будто они уже где-то встречались.

Тот и впрямь был весь какой-то круглый, упругий, краснощекий. В черном полушубке, но не таком, как у бамовцев, а покороче, помягче, полегче и, понятно, без погон. На ногах сохатиные унты с невысокими голенищами — амчуры, на голове лохматая, похоже из собаки, шапка.

Имя-отчество

представитель никому не объявил, так и остался «товарищем Дрыхлиным», как его назвал Давлетов. Наверное, трудно было бы придумать для него более неподходящую фамилию. Чего-чего, а дрыхлей он не был ни в коем разе. Савин убедился в этом вскорости и убеждался потом каждодневно. Хоть и не имел Дрыхлин конкретного дела, но без дела не сидел. На местности ориентировался не хуже местных охотников, на глаз и почти точно определял кубатуру будущих карьеров, подсказывал места ночлега, и, если приходилось ставить походные палатки, они всегда оказывались защищенными от ветра и снегопада. Мастерски управлялся и с бензопилой «Дружба». Когда валили деревья, сам делал взрез и подпил, упирался в дерево толстой рогатиной, которую называл ухватом, и кричал с разбойничьим подвывом:

— Береги-и-и-сь!..

Будь Дрыхлин за старшего — он бы не дал зазеваться механику-водителю. Такой валун даже под снегом трудно не заметить.

Савин только услышал, как взвизгнул двигатель, и тут же на них наползла бочка с соляркой, а по железному кузову раскатились консервные банки. Стало пронзительно тихо и неуютно.

— С прибабахом вас! — весело объявил Дрыхлин и первым спрыгнул на снег.

Тягач беспомощно завис одним боком на валуне и гусеничная лента, слетевшая с катков, выстелила обнажившийся серый камень. Что лента — ее еще можно было бы поставить на место, стоит лишь заменить лопнувшее звено. Нельзя было починить порванный бак. Грязное пятно от горючего медленно и даже, как почудилось Савину, с шорохом расползалось по чисто-белому снегу.

— Что будем делать, товарищи? — сухо спросил Давлетов. Даже не спросил, потому что не прозвучало вопроса в его словах, а он словно бы отдал дань необходимости посоветоваться.

— Возвращаться, — ответил за всех капитан Синицын.

— А график?

Синицын пожал плечами. Дрыхлин сказал:

— График — бумажка.

— Никак нет, — бесстрастно возразил Давлетов. — Документ.

Затем достал из полевой сумки карту-план, нахмурил брови, сморщил переносицу, отчего нос стал еще больше приплюснутым и ширококрылым. И занялся вслух арифметикой.

— Два и два... Три... Два накинем...

Через плечо начальника Савину было видно, как тот водит по карте указательным пальцем, натыкаясь на тонкие прожилки речушек. На одной из них и стояло зимовье охотника, обозначенное рукой Давлетова большим черным кружком, словно солидный город в географическом атласе.

— Не больше десяти, — подвел начальник итог, решительно затолкал карту в сумку и распорядился, как никто не ожидал: — Я и товарищ Савин движемся вперед своим ходом. Товарищ Синицын с Бабушкиным и механиком-водителем возвращаются к вертолетной площадке.

— Нецелесообразно, — сказал Синицын.

— Как вас понимать?

«А чего понимать? — подумал Савин. — Середина пути. Возвращаться по колее легче и быстрее. Сегодня все равно никаких дел не будет, если пешком добираться. А завтра пораньше взять другой тягач с ремонтниками...»

Савин ждал, что Синицын

так и объяснит. Но он тогда не был бы Синицыным.

— Есть, товарищ подполковник! — сказал и замолчал.

И Савин даже порадовался такому обороту. Очень уж ему хотелось скорее повидать Юмурчен. Было в этом слове что-то притягательное. Казалось, что река с таким названием даже и зимой не должна замерзнуть, журчит на перекатах, укутанная туманом.

— А мне что прикажете, Халиул Давлетович? — спросил Дрыхлин.

— Вам я не имею права приказывать, — серьезно ответил тот. — Вы — вышестоящая инстанция.

— Ну, тогда я с вами.

Давлетов снова расстегнул полевую сумку и достал компас.

— Уберите вашу машинку, — сказал Дрыхлин. И Савину, как уже было не раз за эти десять дней, послышалась в его голосе жесткость.

Почти неуловимо, но она временами проглядывала сквозь безукоризненную вежливость и постоянное дрыхлинское «вы». Что-то Савина смущало поначалу в этой вежливости, каким-то образом она не увязывалась с человеком. Но потом стало казаться, что так и надо: вежливость — от воспитания, а жесткость — от опыта, от бывалости. Пораженный этой бывалостью, Савин не раз думал о том, что случай им благоприятствовал, подбросив такого товарища. Вот и тогда, после аварии, Дрыхлин вытянул из кузова свои лыжи, затолкал в вещмешок буханку мороженого хлеба, с пяток консервных банок, обозвал компас машинкой и сказал, как приказал:

— Солнце — в левую щеку, в левый глаз, в лоб. И будем на Юмурчене.

Кинул за спину тулку и, не дожидаясь ответа Давлетова, двинулся на своих коротких лыжах вперед, словно бы уже бывал в этих местах и знал тут каждый камень и упавшую лесину. А они с Давлетовым зашагали по лыжне в валенках, утопая по колено в снегу.

Савин уже не радовался, что скоро увидит речку с красивым названием. Сперва он пытался срезать кривулины лыжни, но натыкался на засугробленные пеньки, отжившие деревья, валежник. Спотыкался и с досадой убеждался, что не всякая прямая короче. Назад не оглядывался, но все время слышал за спиной дыхание Давлетова. Потом и вперед перестал смотреть, глядел только вниз, на лыжню, зная, что оторвавшийся от них Дрыхлин все равно подождет их где-то.

Наконец Савин не просто устал, а прямо изнемог. Помнил только слова Дрыхлина: «Солнце — в левую щеку, в левый глаз...»

Солнце пока оставалось слева, — значит, путь еще долгий, хотя шли, как думалось Савину, уже много часов. Но это «много» выражалось лишь цифрой «три», и Савин перестал поглядывать на свои «Командирские».

Идти было легче, если отвлечься мыслями. И Савин отвлекался, заставлял себя вспоминать что-нибудь приятное. Однако память подставляла всякую ерунду или то, что он хотел бы выбросить из нее начисто. Ему мнились нервно-отзывчивые губы, виделись застывшие голубым льдом глаза и ее лицо — то как у мраморной богини, то как с рекламной этикетки.

Вспоминался вагон Московского метро, в котором было светло, тепло и малолюдно. А на улицах в то время ветер трепал по тротуарам снежные хвосты. Потому, наверное, Савин и обратил внимание на старушку, сидевшую напротив: она была в заношенном болоньевом плаще, с авоськой на коленях, из которой торчали белые тряпки.

Поезд подходил к Таганке, когда Савин встал, наклонился к женщине, спросил:

— Вы куда едете, бабушка?

Она не ответила. Он повторил вопрос.

— Не знаю, сынок.