Второй выстрел
Шрифт:
— Еще я вот чего не понял… Помните, моя мать говорила про Марфушу и отца?.. Про то, что она его всегда любила?..
— Помню, — кивнул Мышкин. — Но я, Володя, знаете, не психолог…
— Да нет, я о другом! Почему мать говорила в первом лице? «Ненавижу», «люблю»… Я думал, это она про себя…
— Ах, это!.. Это цитата, Володя… — пробормотал
Я смутился. Но он смутился еще сильнее. Ему совсем не хотелось уличать меня в невежестве, не хотелось обижать даже ненароком. И это я тоже оценил…
В тот же вечер мы с матерью сидели вдвоем в гостиной и старательно беседовали о посторонних предметах. Мы боялись друг друга травмировать. В результате беседа наша напоминала не то бег с препятствиями, не то стершуюся местами магнитофонную ленту. Во время очередной паузы дверь неожиданно распахнулась, и в комнату вошел Саша. Все наши усилия тут же пошли насмарку — в руке у него была газета. Разумеется, та самая. С совершенно непроницаемым видом он подошел и протянул ее мне.
— Прошу прощения, — произнес он каким-то чудным, механическим голосом, начисто лишенным интонаций. — Я взял ее у вас в комнате. Я подозревал вас. Все это время. Из-за Кроноса. Я ошибся. Прошу прощения.
— Прощаю, — величественно кивнул я. — А откуда вы вообще узнали про газету?
— Я видел, как Ольга над ней сидела. А потом увидел, что вы с ней тоже носитесь. Вы пару раз с ней к столу выходили. И заголовок… про асфомантов. Я подумал — там что-то важное, может, какой-то ключ… И взял. Извините.
Сквозь внешнюю непроницаемость Саши сквозило адское смущение.
— Да ладно вам, Саша. Все в порядке. Проехали, — сказал я.
Он развернулся, как солдат на параде — налево, кругом! — и вышел из комнаты.
— О господи! — вздохнула мать. — Шерлок Холмс! Сам вроде нашего
И все-таки его приход сделал свое дело. Глупо было возвращаться к светской беседе. Мы заговорили о том, что нас действительно занимало. Ведь когда назовешь вещи своими именами, то становится как-то… легче…
Ну вот. Очень странно, но я добрался до конца. Никак не думал, что доберусь — теперь-то уже можно признаться. А потом как-то увлекся, втянулся… Понравилось. Писать понравилось, процесс, а не результат. С последним — сложнее… Перечитал первый раз — вроде неплохо, потом второй — все не то и не так. Третий — вроде опять ничего. Тут я понял, что надо завязывать и оставлять все, как есть. Хотел дать почитать Машке, но не решился. Там ведь про нее тоже написано. И вообще…
И вот теперь я пытаюсь понять — помогло мне мое сочинение или нет? Сказать трудно. Скорее пока нет. Пожалуй, даже наоборот, и это нормально. Я ведь все заново раскопал и разбередил. Надо подождать, пока все уляжется.
Есть тут еще один момент. Пока этот текст лежит здесь, у меня на столе… это все еще часть моей жизни, вроде дневника или мемуаров… Что-то сугубо личное. Вот если бы он начал самостоятельную жизнь… Иными словами, если б его напечатали… Я бы увидел его на прилавке, в ярком переплете с какой-нибудь дурацкой картинкой… Вот тогда, я думаю, мне бы полегчало. Тогда эти страсти стали бы не событиями моей жизни, а сюжетом. Одним из множества других, изложенных в книжках с яркими обложками.
В общем, чего темнить… Я уже показывал его издателям… Сказали, ничего, годится, только надо бы упростить, поубирать цитаты. «Фауста», говорят, никто не читает… «Первую любовь» хоть в школе проходят, а «Фауста» уж точно никто не знает. И оперу не слышали…
А Мышкин советует оставить все, как есть. Он читал, говорит — понравилось. Если, конечно, не лжет — по доброте душевной…