Вторжение в Московию
Шрифт:
Этот образок подарила ему Марина, когда он уходил походом в Россию. И он не расставался с ним, принёс с собой и сюда.
– Она будет хранить тебя, – сказала она, вручая ему образок…
Он вспомнил Марину, коснулся губами краешка деревянной рамки, не смея касаться самого образка… На душе стало немного легче. Всё же есть одна, которая искренне ждёт его…
Выглянув ещё раз в окно, что выходило в сторону ярмарки, он заметил там большую толпу. И похоже, она волновалась… Заинтересованный этим, он спустился вниз и вскоре был в воеводской избе.
Там
– Что происходит на торгах? – спросил он их.
– Да так – мелочи! Волнуется народ! – отмахнулся от этого Меховецкий. – Давайте перейдём к делу, которое обсуждали вчера!
В то время когда Отрепьев с восторгом проникал в тайны церкви во имя Спаса в Путивле, в ответ на отход Мстиславского от Рыльска из Москвы к нему, к князю Фёдору в войско, прибыли окольничий Пётр Шереметев и думный дьяк Афанасий Власьев. Вопрос царя был грозным: «Почему отошли?» Наказ Годунова, жёсткий, гласил: войско не распускать, города, поддавшиеся Вору, отбить, виновных воевод и служилых наказать…
И Фёдор Иванович, после того как гонцы уехали назад в Москву, стал выполнять государев указ.
Когда весть о том, что придётся стоять до конца зимы в поле, прокатилась по полкам, там началось брожение. В таком состоянии огромное войско Мстиславского подошло под Кромы на другой день после Масленицы.
На носу была весна. Уже начало припекать солнышко. И всё шло к тому, что вот-вот всё поплывёт и крепость окажется неприступной. Городок Кромы стоял на вершине холма. С одной стороны его защищала крутым яром река, когда-то бывшая кромною, пограничной Северского княжества, отчего городок и получил своё название. Со всех других сторон его окружали болота. И в тёплое время года на вершину холма можно было попасть только со стороны реки: по узкой дороге, вырубленной в глинистом береговом обрыве.
И это подстегнуло воевод начать штурм, пока стоят морозы, ещё до подвоза пушек. Ночью под стены городка подобрался отряд передового полка со вторым воеводой Михаилом Салтыковым. Они, запалив порох, подожгли острожную стену. Когда она занялась, донцы Корелы, не в силах помешать этому, отошли под защиту крепости. Туда же отошли оставшиеся в городке посадские и служилые.
Стена прогорела и рухнула. В образовавшуюся брешь сунулись было наступающие, но донцы ударили по ним из самопалов, и те откатились назад.
Подули тёплые ветры. Пришла по-настоящему весна. На несколько недель крепость полностью отрезало от войска Мстиславского.
И донские казаки радостно зашевелились. Однако радость их оказалась недолгой. К войску Мстиславского подтащили пушки, и из-за реки полетели ядра. За неделю обстрела ядра начисто снесли стены. И казаки зарылись в землю. К тому времени спала вешняя вода. Даточные навели на реке наплавной мост из лодок, и снова возобновились атаки с обстрелом из орудий. И всё это посыпалось на них, на казаков.
Казаки, чтобы защититься от этого, покрыли
А куренники Заруцкого отрыли себе и атаману большую землянку, одну на всех, и зажили в ней, промышляя в лагере у Мстиславского. Там скопились большие припасы съестного в стане мужиков, торговавших на базаре в войске Мстиславского, на той стороне реки.
Как-то ночью Бурба ушёл с казаками за реку на плотике. Вернулись они уже под самое утро и бросили под ноги Кузе два огромных телячьих окорока: «Будет тебе – всё завару да завару!»
Заруцкий обнял Бурбу: «Ай да есаул!»
Бурба был среднего роста и какой-то весь из себя неприметный и серый, как поношенные сапоги. Не то что он, Заруцкий. Он всегда ходил в ярком кафтане, с персидской саблей на боку и золотой серьгой в левом ухе. В этом же наряде он ползал в грязи по окопам и траншеям. Изодрав его, он добывал себе другой, удивляя станичников обновкой. А Бурба притягивал тех чем-то иным. Заруцкий чувствовал это и ревновал к нему казаков.
В тот раз дело за Кузей не стало. И впервые за последние два месяца казаки наелись мяса от пуза. Одобрительно похлопав по спине кашевара, они отвалились от котла и расползлись по лежакам пьяные от сытости.
У станичников Кузя кашеварил бессменно. Ничего иного делать он не мог: у него не было кистей обеих рук. Но он ловко орудовал культяпками с черпаком у котла. Руки он потерял «в турках». Там, сбежав с галеры и голодая, он стал воровать. Его словили – отрубили кисть на одной руке. Он отлежался, ожил. Голод подтолкнул его на то же. Его опять поймали – отхватили вторую кисть…
– Кузя, вот сробим денежку у царевича и отправим тебя в монастырь, – завели казаки свою излюбленную байку с подначкой кашевара. – Сложимся на заклад. И будешь ты жить у Предтечи и Николы!
– Удавлюсь я там, брательники! – стал размазывать Кузя по щекам слёзы, умиляясь заботой казаков о себе.
Он плакал часто, охотно: для отвода души. А станичники помогали ему в этом – от скуки.
– Ослобоним Москву царю природному и пойдём Доном отымать Царьград у басурман! – зашёлся криком Кузя, переполненный любовью к своим товарищам, казакам. – Куда им супротив казаков-то!.. Эх-х-ма-а!.. Ой, корчма, корчма-княгиня! Богато в тебе казацкого добра сгинуло! – пустился он вприсядку, махая культяпками…
Казаки весело загоготали. А Кузя, угомонившись, подсел к Бурбе. И тот, наклонив к нему голову, стал внимательно слушать его болтовню.
– Бурба, ты не бросай меня, – умоляющим голосом зашептал Кузя. – Ежели Заруда погонит – возьми к себе!.. Нет у меня никого, кроме вас, брательники, – захлюпал он носом. – Один я на белом свете, как перст. А кому нужен вот с этим-то?! – громко выкрикнул он и потряс, со слезами на глазах, культяпками. – Ни робить, ни бабу обнять!
Казаки поскучнели, отводя в сторону глаза.