Вторжение. Судьба генерала Павлова
Шрифт:
Стукнула дверь. Никто, кроме Нади, уже не мог прийти. И все же мысль о ней не принесла Борису облегчения. Надежда действительно возникла в проеме двери, смеющаяся, счастливая. Словно счастье являлось достаточным свидетельством ее правоты и не нуждалось в объяснениях. Привлекательная той особой мучительной красотой, какой природа наделяет изменщиц.
— А по какому случаю праздник?
Ни слова не говоря, Борис рывком поднялся и вышел.
Едва начавшийся дождь прекратился. Сырой темный ветер донес пиликанье гармошки, и Борис отправился туда, где веселилась молодежь. Отыскал в кружке танцующих
— Редкий го-сть! — пропела она, подходя. — Ай, завтра не подниматься?
В спустившихся сумерках каждую черточку лица ее было видно, и глаза сияли.
— Хватит времени, — отшутился Борис.
Они покружились несколько танцев. Когда говорить было не о чем, похваливали гармониста. Потом начались частушки, и Настя, разбивая пыль каблуками, пропела про милого парнишечку, которого отбила другая, злая зазноба. И получалось так, будто она смотрит на Бориса, обращается к нему.
Пока играла гармонь, они были вместе. Но расстались легко, Настя ничем не выразила сожаления.
— Завтра принесешь отцу обед? — спросил Борис. — Увидимся?
— А как же! — ответила она с таким радостным видом, словно он назначил ей свидание.
— Скажи отцу, чтобы стукнул в окно, когда пойдет. А то просплю.
— Ладно! — отозвалась она.
С ожиданием, что Настя появится завтра и это будет праздник души, Борис вернулся домой и улегся на край широкой постели, чувствуя, что жена не спит и лежит, вытянувшись в струну.
7
Косить поднялись рано.
Аникин стукнул в окно, выполняя наказ дочери. Борис едва проснулся с непривычки. Выпил молока, отыскал косу, догнал уходящих и зашагал, стараясь не отставать. Воспаленным мозгом цеплялся за непривычные картины.
В раскрытое небо врывался холод, и все оно светилось, пронизанное лучами невидимого солнца. Висящий туман скрывал крайние избы. Темная трава вокруг ног была густо усыпана жемчугом.
На место пришли в начале четвертого. Над горизонтом всплыл огромный полудиск солнца. Природа зазеленела, жемчуг пропал, и в тех же местах росинки засверкали глубочайшим бриллиантовым разноцветом.
Сквозь давние разросшиеся лесопосадки блестела река. В великом множестве неподвижно благоухали разнорозовые цветы шиповника. Прошумел первый ветерок. Засеребрились вывернутые листья тополей.
Борис заметил с удивлением, что все разделились и приступили. Маленький веселый Аникин сделал первый проход. Его коса без усилия завидно ровно подрезала валившуюся траву.
«Настя придет», — подумал Борис. Пройдясь следом за Аникиным, выбрал участок с запасом. Медленно приноравливался. На втором проходе пошел бойчее. Когда косил над оврагом, навстречу из травы вытянула черная граненая головка змеи. И тут же отлетела, начисто срезанная.
Подошли двое: длинный худой Егор Палыч с двумя косами на плечах и приземистый, широченный в плечах Жорка Норов.
—
Борис кивнул. Он волновался, чувствовал, что за ним наблюдают, и волновался еще больше. Коса несколько раз, задрожав, ковырнула землю.
— Ты на пяточку, на пяточку нажимай, — услышал он ласковый голос Аникина. Оглянулся ответить, но Аникин уже шагал прочь.
Норов не спеша сделал толстую самокрутку, насыпал с ладони крупную махорку и привычно размял ее пальцами.
— Широко захватываешь.
— Плохо?
— Нет, если прокашиваешь, почему же плохо. Хорошо. Кури. Ай ты не курящий?
— Нет, потом…
За последнее время Борис редко видел Норова в бригаде. И не любил, хотя слышал о нем немало любопытных рассказов. Многим не по сердцу приходился жестокий его характер. Говорили, за последний год Норова поджигали дважды, но никто не догадывался, чьих старательных рук это дело. В колхозе Норов работал мало, больше шабашил. Печи клал, избы рубил в дальних деревнях. Жену вовсе в поле не пускал по причине ребятишек, которые, диковатые, в отца, сперва сторонились всех, а подросши, стали гонять сверстников, отчего малолетняя деревня разделилась на два враждующих лагеря.
— Что засмотрелся? — на Бориса уставились маленькие, глубоко запрятанные глаза.
— Так… гадюку убил.
— Водятся они тут.
— Часто жалят?
— Меня, например, ни разу. Давеча Анютка Егорова веревкой у колодца змею засекла. В тридцать третьем, когда голод был, один старик от гадюки помер. Латов Прокопий. Домик его за Аникиным. Может, замечал? Возля колодца. Никто там не живет.
— Почему? — спросил Борис.
— Некому! — весело ответил Норов. — Сын Прокопия погиб, когда японцев били. Внук Ванька служит срочную. Осенью придет. Мать его, Зоя, всегда слаба была. Сына родила богатыря, как будто все силы отдала. Как мужа-то убили, она в ту зиму и померла. А Ванька ейный уже до армии тележную ось одной рукой подымал.
Норов закинул косу на плечо и пошел прочь.
«Не один я в поле кувыркался, Со мною был товарищ мой…» —услышал Борис.
Неожиданно густым, звучным голосом, в упоении раздирая глотку и ровно махая почти невидимой косой, продвигался Аникин.
— Егор! — через минуту весело кричал он и дожидался.
— Ну? — отвечал наконец хриплым голосом вечно простуженный Егор.
— Кто кого похолит ноне?
— Я тебя!
— Ха-ха-ха-ха! — рассыпался в ответ по полю мелкий дробный смешок.
Прошел час. Борис стал запариваться. Все чаще точил косу, большим усилием воли заставлял себя двигаться вперед.
Коса рвала землю. Мяла траву. Приходилось сбиваться с ритма, на что уходили остатки сил. Борис остановился, смахнул рукавом с бровей нависший пот и запрокинул голову Прямо на него со всех сторон падало густое синее небо. Над деревьями по-прежнему вели свою беззаботную жизнь птицы. Вспомнилось, как думал, поступая в сельский вуз, — кони! степи! воля! Теперь, можно сказать, кони имелись в наличии. Но воли не ощущалось.